– И Зоя Кузьминишна?

– Да! И она! – взвизгнул Подколзин. – В первую очередь. Все эти знаки пренебрежения просто ножами вонзаются в сердце. От него уже ничего не осталось. Какое-то кровавое месиво. Что угодно, но только не говори мне про цеховую солидарность. Еще одна популистская ложь! Сулили демократический дух и светлое человечное общество, в котором избранники перестанут давить таких муравьев, как я. Вранье. Все либералы – буржуи. Точно такая же номенклатура.

Яков Дьяков неспешно прошелся по комнате и взял с полки странную стройную палочку. То был коричневый стебелек, ограниченный с одной стороны причудливым резным бугорком, напоминавшим в миниатюре выгнутый нос пиратской фелуки. Остановившись перед Подколзиным, он плавно взмахнул своей деревяшкой, будто собрался продирижировать.

– В словах твоих есть кусочек истины, – сказал он задумчиво, – но, как всегда, ты и неряшлив, и неточен, и шизофренически непоследователен. В твоей всклокоченной голове по обыкновению – каша.

– Само собой! – губы Подколзина дрогнули. – Что может быть в моей голове?

– Ни ладу, ни складу, – сказал Яков Дьяков. – Следует рассуждать системно. Либеральность не отменяет ступенек, в этом ты прав, но ее основа – не столько буржуйство, сколь патрицианство. Это существенное различие. Отвергается, прежде всего, массовидность. Эгалитарность – любовь твоя, мечта твоя – это путь к вырождению.

Густая баритональная музыка, звучавшая в голосе Якова Дьякова, разительным образом отличалась от подколзинского тенорового плача. Баритон был урчащий, словно захлебывающийся, при этом динамично стремительный, заряженный какой-то утробной энергией. Он, бесспорно, подчинял собеседника.

– Что это за палочка у тебя? – спросил Подколзин с невольной робостью.

– В прежней жизни она была смычком, – охотно пояснил Яков Дьяков. – Я ее выпросил на память у даровитой виолончелистки, когда-то посещавшей мой дом. Мне она сразу пришлась по руке. Имею в виду, естественно, палочку.

– Вот оно как, – прошептал Подколзин, – были женщина, виолончель, смычок. И нет женщины, нет виолончели, нет и смычка, исторгавшего звук. А палочка без души осталась, и ты ею взмахиваешь, как жезлом.

– Да, это жезл, – согласился Дьяков. – Вашего брата-разночинца нужно осаживать время от времени.

– Я же сказал, зачем я тебе, – горько проговорил Подколзин. – Лишь для того, чтоб своим ничтожеством я оттенял наше неравенство.

– А ты хочешь равенства? – спросил Дьяков.

– А кто же не хочет?

– Все не хотят! – неожиданно резко отрезал Дьяков. – Это девиз, которым клянутся, втайне отвергая его. Маска на старте перед забегом, на финише от нее избавляются. Присяга лицемеров и троечников, страстно мечтающих преуспеть и поскорее ее нарушить. И ты еще ополчался на ложь! Не равенства жаждешь ты, а поклонения. Причем в его самой вульгарной форме. Многократно описанный вельский синдром.

– При чем тут Вельск? – закричал Подколзин. – Можешь хоть Вельск оставить в покое?

– Очень при чем, – сказал Яков Дьяков. – Все эти вельские молодцы скроены на один манер – днем кучкуются в своих подворотнях, вечером пьют бочковое пиво, а ночью им снится, что правят миром. Ты хочешь, чтоб на тебя лупились: «Смотрите, смотрите, идет Подколзин». Чтоб каждое твое слово подхватывали, как будто ты министр финансов. Чтоб редактор «Дорожника» тряс твою руку двумя руками, а Зоя Кузьминишна замирала при твоем появлении. Это и есть вельский синдром.

Черный клок, ниспадавший на бледный лоб, победно взметнулся. Бывший смычок больно уперся в грудь Подколзина, требуя правды, только правды и ничего, кроме нее. Подколзин спрятал лицо в ладонях.