как струны арфы в дымке вечеров?

Не веяньем ли вкрадчивых ветров,

ветвями ли в знаменованьи строгом,

цветами ли, чей дух знаком дорогам,

ведущим к ним под густолистый кров,

не теплым ли зверком среди дубров,

не птицей ли, вспорхнувшей за порогом?

Кем прожита? Тобою, то есть Богом?

Ты стар; в Твоих волосьях сажа,

весь пламенем Ты обожжен;

Ты неприметен, как пропажа,

Ты молотом вооружен.

Ты песнь, и Ты вернее стража

над наковальнею времен.

Так, праздничных не помня дней,

кузнец работает суровый,

собой пожертвовать готовый,

чтоб меч сверкал среди огней.

Почиют мельницы и пилы,

как пьяницы и как могилы;

лишь молот, бьющий что есть силы,

в колоколах тогда слышней.

Ты мастер признанный и честный,

но Ты невидим до сих пор;

Ты здесь приезжий, неизвестный,

и о Тебе народ окрестный

ведет негромкий разговор.

Лишь разговоры, разговоры;

Тебя стирают рассужденья,

и остаются лишь виденья,

а для видений нет опоры;

пускай исходят кровью горы,

чтоб верить нам среди тщеты.

Но только лик свой клонишь Ты.

Жилы вскрой горам до подножья,

Страшный суд – не секрет.

Но Тебе дела нет

до многобожья.

Что Тебе хитрости самозванства!

С Тобою любовь и свет,

но Тебе дела нет

до христианства.

Для Тебя все вопросы – бред.

Ты только смотришь вслед

несущему свой крест.

Кто к Тебе льнул, тот на Тебя посягнул.

Кто на Тебя притязал, Тебе навязал

образ и позу.

Как земля, упованьем

Тебя бы постиг я впредь,

чтобы с моим созреваньем

зреть

Царствию Твоему.

На что мне Твой знак!

Ты сам тут как тут.

Время не так

зовут,

как Тебя.

Чудес не твори!

Среди всех щедрот

из рода в род

видней Твой закон.

Что выпадает из окна,

то следует закону тягот

и разделяет участь ягод,

которые на землю лягут,

как налагается год на́ год,

где средоточье вместо дна.

Вещь каждую и здесь и там

добро хранит с летучей свитой;

цветок и камень под защитой,

как дети всюду по ночам.

Мы, впрочем, род высокомерный,

и предпочли мы путь неверный

свободы тщетной средь пустот,

а мы могли бы с мудрой силой

расти, как дерево растет.

Неоспоримая заслуга:

идти предшественнику вслед,

иначе нам придется туго;

кто выбивается из круга,

тому поддержки больше нет.

Он должен у вещей учиться,

начав сначала, как дитя,

чтоб никогда не отлучиться,

лишь в сердце Божием гостя.

И должен падать он, почия,

почуя тяжесть на лету,

и птичья легкая стихия

ему уступит высоту.

(Ангелы больше не могут летать;

сидят серафимы вокруг Него;

каждый из них тяжел и печален,

подобие пернатых развалин,

пингвинов, понурых и неуклюжих.)

Смиренье, скажешь, но целее

ушедший в глубь Твоих примет;

так в глушь темнеющей аллеи

уходит молодой поэт;

крестьяне так над мертвым телом

ребенка своего стоят,

и скорбным вызвано уделом

величье, знаменье утрат.

Тебя увидевший хоть раз

над следом горбится Твоим

и, престарелый нелюдим,

не хочет знать, который час.

К природе тянется, томим

исканьем самой дальней дали,

идет лугами пилигрим,

и звезды – лишь Твои скрижали.

Тебя забудет он едва ли:

везде Твой плащ, а Ты незрим.

Ты близок страннику и нов,

как плаванье по многоликой

реке, прекрасной и великой,

несущей множество челнов.

А даль небесная туманна,

лесистая земля пространна;

лишь деревушки здесь и там

виднеются по временам,

минуя с колокольным звоном,

как время со своим законом,

как все, что можно видеть нам.

А между тем течет река,

и города издалека

напоминают крылья птичьи

в своем размашистом величьи.

И достигает чёлн причала,

не город это, не село,

пока Того, Кто без начала,

туда водой не занесло.

Новоприбывшему телегу

там подают на склоне дня,

и к неизвестному ночлегу

умчат навеки три коня.

Последний у околицы, точь-в-точь