Это сильно потрясло Хансине. Она опустилась на колени рядом с мужчиной и стала нащупывать пульс, когда начала собираться толпа. Конечно же, ни полицейского, ни врача в толпе не оказалось. Когда нужно, их как раз не бывает. Хансине была уверена, что мужчина мертв. Затем подошла девушка, увидела его и громко вскрикнула. Сказала, что служит в доме, где он снимает квартиру. Как вы понимаете, возбуждение в толпе нарастало. Кто-то предположил, что во всем виновата жара, но девушка возразила, что его угробило пьянство. Хансине оставалась там до прихода помощи и поэтому опоздала в школу за Моэнсом.

– Надеюсь, ты не рассказала обо всем маленькому Моэнсу? – спросила я. – О старых пьяницах, падающих на улице?

– Конечно нет, – заверила Хансине. – Как можно?

Но я не склонна верить ей. Для женщин вроде Хансине подобное событие – самое восхитительное и волнующее в мире, и вряд ли они смогут удержаться, чтобы не рассказать о нем.

Я сказала, что не хочу больше и слышать об этом, но она продолжала в том же духе и, не обращая внимания на мальчиков, добавляла подробности.

– Да прекрати ты наконец! – вспылила я, прикрыв уши.

– Об этом напишут в газетах, – заявила она, и напрасно.

– Что ж, – произнесла я, – тебе это вряд ли пригодится. Даже если напечатают по-датски.

Хансине стала пунцовой, как герань, и сложила руки на животе, почти таком же большом, как и мой. Она терпеть не могла, когда упоминали ее неграмотность, но я просто отвернулась. Ее переживания меня не беспокоят. Мне нет дела ни до кого, кроме себя, – и, конечно же, моей дочери.

Мой день рождения. Сегодня мне двадцать пять. Об этом никому не известно. Прислуге знать неоткуда, а мальчики еще слишком малы, но я очень надеялась, что вспомнит мой муж. Пора бы уже изучить его, но увы. Надежда – страшная вещь. Не понимаю, почему церковники называют ее благодатью, – она ужасна, потому что так часто несбыточна. Когда вам уже много лет, вы наверняка ждете, что про ваш день рождения забудут. Но не в двадцать пять.

Весь день я представляла, как отпраздновала бы четверть века. Мечтала о подарке, который преподнес бы муж, – меховую шубу или кольцо с бриллиантом. О грандиозном вечернем приеме в мою честь. В действительности, как обычно, все иначе. На ужин снова frikadeller. Фрикадельки и картошка стали нашей основной пищей. Иногда у нас бывает rodekaal[2], мы делаем ее с уксусом и сахаром, но здесь она продается редко. Я тоскую по rullepolse[3], но нужного сорта говядины или хорошей рыбы в здешних магазинах тоже не найти. Сосиски стоят всего девять пенсов за фунт, их мы и покупаем. Хорошо, хоть есть молоко для мальчиков по два пенса за пинту, и я надеюсь, что оно не туберкулезное. Молочная лавка «Стонора» приглашает покупателей проверить фермы, на которых живут коровы, мы еще не были, хотя Моэнс и Кнуд умирают от желания поехать.

Хансине укладывает мальчиков, затем я иду к ним и рассказываю продолжение о Йеппе и его друге-волшебнике.

– Английских мальчиков так не зовут, – сказал Моэнс.

– Вы не англичане, – возразила я, так как ничего другого не смогла придумать.

Затем он спросил, сможет ли изменить имя, если мы останемся здесь жить навсегда.

– Как это – изменить? – удивилась я.

– Все ребята в школе смеются над моим именем, – вздохнул он. – Я хочу, чтобы меня звали Джек.

В ответ на это я рассмеялась. Вернее, притворилась, будто мне смешно. На самом же деле хотелось плакать – так я испугалась, но я никогда не заплачу. Я испугалась, что они становятся совсем англичанами и ускользают от меня. И я останусь одна, единственная датчанка в Англии.