– Ты всё такой же… в смысле, как и был, только лысее, – выпалила Валентина. Фраза звучала, как сломавшийся навигатор.

Он захихикал. Настоящим, детским смехом. Не издевательски, не напряжённо, а так, будто не поверил своему счастью – она пришла. Она настоящая. И, кажется, не против. А он тут сидит и дышит. Прямо в кафе.

Валентина неловко улыбнулась. Это был не тот флирт, что она репетировала перед зеркалом, с полуоборотом и наклоном головы. Это было ближе к выражению лица, с которым кошка пытается спрятать кусок колбасы под ковёр, делая вид, что не при делах.

Она потянулась за чашкой. Рука дрогнула. Горячее потекло по пальцам и капнуло на блузку, оставив неровное пятно. Она быстро схватила салфетку. Промахнулась. Потом – вторую. Ещё мимо. Он подал свою. С пятном от карамели. Она взяла. Поблагодарила. Подумала, что ещё можно сделать, чтобы выглядеть менее жалко. И выдала:

– Ну, бывает… горячо… не только от чувств…

В воздухе повисло что—то между гоготом, паузой и внутренним «убей меня прямо сейчас». Он опять засмеялся. Причём с искренним удовольствием. Кажется, он не понял. Или сделал вид, что не понял. Или просто был счастлив, что она говорит с ним, а не поливает горячим кофе.

Он начал рассказывать про работу. Что—то про отдел закупок. Муниципалитет. Документы, которые «вечно теряются, но мы—то знаем, где они». Потом – про подработку. Оказывается, он помогает школьникам с математикой. Учит дробям. Сравнивает их с пиццей. Говорит, это работает. Особенно на голодных.

– А ещё я делал таблицу в Excel, где можно считать вес пельменей, – с гордостью сообщил он. – Типа, берёшь количество, средний вес, и тебе – оп! – калорийность. Очень удобно. Я ей с тёщей делюсь.

– С тёщей? – уточнила Валя, невольно.

– Ну, не настоящей. Бывшая. Мы не поженились. Но мама её до сих пор пишет. Там огород, собака, дождь.

Она слушала, глядя на него, как на человека, случайно оказавшегося на сцене с выключенным микрофоном. Он был не опасен. Не харизматичен. И уж точно не сексуален. Он был… тёплый. Немного жалкий. И каким—то образом – почти трогательный. Как плюшевая игрушка с оторванным ухом, которую тебе зачем—то жалко выкинуть.

– Ты решила соблазнить монстра, а перед тобой кастрированный лабрадор, Валя, – не выдержала Кляпа. – Это не месть. Это социальная помощь. С занесением в стаж.

Валентина посмотрела на своего бывшего мучителя. Сейчас он тщательно, с полной серьёзностью выбирал сироп к капучино. На лице – сосредоточенность хирурга. Словно от этого зависел его моральный облик. И она вдруг поняла: да он даже не подозревает, что когда—то был ей страшен. Для него школа – просто часть биографии. Для неё – пожизненная выставка внутренних шрамов.

И в этом кафе, среди фанерных стен, кофе с искусственным ароматом и чужих разговоров, месть вдруг стала… глупой. Ненужной. Слишком дорогим способом доказать себе, что ты уже не та. Потому что, кажется, она действительно уже не та. А он, возможно, никогда и не был тем, кем она его считала. Всё остальное – её фантазии, которые годами обрастали подробностями, как снежный ком обрастает камнями. И, как это обычно бывает, она запомнила не то, что было, а то, что сама себе нарисовала – в красках, с тенями и резкими линиями.

Гриневич начал ерзать. Он перестал рассказывать про пельмени в Excel, внезапно замолчал, надолго задумался, будто у него зависло внутреннее ПО, и наконец выдал:

– Слушай, Валя… я тут подумал… ну… я тебе, наверное, должен извиниться. Или хотя бы объясниться. Или как это сейчас модно… пройти процесс личной деконструкции.