Валя не слушала. Она слышала только Кляпу, которая уже распевалась:

– Ты осознаёшь, что теперь у тебя есть служебный роман с географической привязкой? Мы не просто совратили начальника. Мы прописались в древнем русском городе. С любовью. С турпакетом. С обязательной регистрацией в журнале командировок.

Она сидела, не двигаясь, с лицом человека, который понимает, что только что согласился на нечто, что ещё вчера бы назвала кошмаром. Или шуткой. Или уголовным эпизодом.

Сергей Валентинович потянулся к своему календарю, сделал вид, что проверяет график, но, судя по дыханию, ему было всё равно. Ему нужна была не дата. Ему нужно было подтверждение, что сказанное случилось. Что Валя сказала «да».

– Суздаль, – проговорил он, чуть тише. – Это ведь город, где забываются все условности.

– Ну если условности забудутся, – откликнулась Кляпа через Валю, – я надеюсь, что вы не забудете презервативы, Сергей Валентинович. А то я могу быть страстной, но всё—таки не идиоткой. Хотя с вами, если честно, я бы рискнула даже без аудиторского сопровождения.

Угол её рта дёрнулся в почти незаметной ухмылке. Голос – тягучий, низкий, обволакивающий – звучал так, как будто между строк уже началась прелюдия.

– Мы ведь туда не отчёты сверять едем, правда? Вы хотите почувствовать себя не начальником, а полноценным вкладчиком в мои телесные активы. И пусть в этом отпуске первым исчезнет регламент. А за ним – ваша галстучная дисциплина.

Сергей Валентинович издал звук, которого не предусматривал ни один корпоративный стандарт. Что—то среднее между икотой и щелчком замка в номере с «двуспальной» галкой напротив фамилии Валентина.

Валя моргнула. Мысль пришла поздно, но точно:

«Особенно статьи Уголовного кодекса».

Дверь за Валей захлопнулась, но звук этот она слышала как глухой хлопок крышки гроба по собственной репутации. Мир стал вязким. Воздух – слишком плотным, свет – ядовито белым, шаги – как будто под ней прогибался линолеум, делая вид, что хочет её съесть. Она вышла из кабинета не как человек. Как событие. Как взрыв моральной дисциплины в отдельно взятом офисе.

Каждый, кого она проходила, оборачивался. У кого—то глаза расширялись, у кого—то сужались. Кто—то открывал рот и тут же его закрывал, как шторку в автобусе, в которую ударило солнце стыда.

Валя не смотрела ни на кого. Глаза были направлены вниз, но она чувствовала, как взгляды прилипают к её лопаткам, талии, заднице. Кто—то смотрел, как на сотрудницу, которая впервые нарушила регламент. Кто—то – как на женщину, которая знает, где находится мужская слабость и как на неё наступить шпилькой. А кто—то просто завидовал – люто, сжато, в желудке, в надпочечниках, во всей финансово—учётной системе организма.

Юрист Захаров, известный своей склонностью к одышке и неуместным восклицаниям, отодвинул стул с таким лицом, будто мимо него сейчас проносили радиоактивную бабу. Люся перекрестилась второй раз за день – рекорд, если учитывать, что на первом этаже у них вместо иконы висела налоговая декларация. Она вздохнула, как будто увидела в Вале не коллегу, а персональное олицетворение того, чего она больше всего боялась: секса без плана закупок.

Валя добралась до своего места, как будто через минное поле. Села. Медленно. Осторожно. Стул будто застонал под весом её нового статуса. Руки легли на стол, но пальцы не слушались. Они просто были. Декорация. Монитор мигнул, открылся Excel, ячейки приветливо моргнули, как будто хотели сказать: «Мы не осуждаем, мы просто считаем».

Взгляд упал на цифры, но сознание не регистрировало их. Таблица напоминала ей мозаику, собранную из осколков утраченного достоинства. Внутри всё гудело. Сердце – как стиральная машина на отжиме. Живот – как фонд социального страхования: вроде бы существует, но ощущается только в моменты кризиса.