Салфетка – уже влажная – легла ей на лоб. Глаза закрылись. Воздух затрепетал.

– Так и до оргий доживём. Начинали с отчётов, закончим фривольной игрой в активы. А я, между прочим, сюда не за этим шла. Я шла работать. За стаж. За пенсию. А теперь мне стыдно смотреть на формат верхней одежды у сотрудниц.

– Люся, не драматизируй, – попыталась вставить Анжелика с учётного. – Ты, между прочим, сама как—то на корпоративе за шефа держалась. Обеими руками.

– Я держалась за трезвость, а не за карьерный рост! – отрезала Люся и, не открывая глаз, добавила: – Всё. Увольняюсь. Или пусть Валя увольняется. Это ж какой позор. У нас теперь, выходит, не бухгалтерия, а филиал страстей по должностной инструкции.

– Боже, Люся, прекрати стонать, – откликнулась Кляпа с изысканной пошлостью, как будто у неё внутри стоял микрофон с бархатной обивкой. – Ты просто ревнуешь. Не к телу – к возможностям. Валя наконец—то начала карьеру по новой методичке: меньше табличек – больше трения.

Она захихикала в голове у Вали так, что даже у капилляров на лице стало жарко:

– Ты вообще понимаешь, что сделала? Ты провела стратегическую диверсию в дресс—коде! Теперь каждый взгляд на твою попу – это маленький инсульт у отделов внутреннего контроля. Они все боятся: вдруг ты не остановишься и войдёшь в приёмную без нижнего белья и с заявкой на перерасчёт бонусов через предварительные ласки. Люся боится не оргий. Люся боится, что её больше никогда не попросят рассказать про налоговый вычет на фоне плотно закрытой двери.

Кляпа была довольна. Валя – почти без сознания. Но держалась.

Никто не спорил. Но и не соглашался. Все – от стажёра до старшей по складу – понимали, что происходящее не уложится в отчёт. И тем более – в голове.

Валя сидела за столом. Её пальцы держали мышку. Глаз – курсор. Лицо – спокойствие. Но внутри – медленный, липкий ад. У неё дрожали мышцы в пояснице. Не от страха. От осознания, что шутки, которые сегодня пересылают по отделу, завтра могут стать поводом для настоящего решения. Не кадрового. Жизненного.

Она не видела, но знала: шепчутся. Смотрят. Оценивают. Фиксируют. Регистрируют каждый её жест, как систему счисления. Она превратилась в процесс. Не человека. Процесс, который можно анализировать, пересчитывать, обсуждать в курилке. Без её разрешения. Без её участия.

Кляпа внутри ликовала.

– Ты слышала, как он хмыкнул? – тараторила она. – Это хмыкание стоило как минимум полпроцентного прироста к твоей социальной значимости! Теперь ты не просто Валя. Ты Валюта. Ты курс. Ты фьючерс. Да на тебя уже прогнозы составляют, как на нефть. Только ты – горячее.

Валя не отвечала. Она не могла. В горле стоял ком. Не слёзный. Концентрированный. Из страха, стыда и ощущения, что теперь всё уже не развернуть обратно.

В углу, за перегородкой из оргстекла, стажёр Слава спросил у Ларисы:

– А если я тоже случайно упаду начальнику на грудь… это поможет? Или мне надо сменить дезодорант?

Смех был тихий. Давящий. Один из тех, что пробирает до костей. Смех в офисе, когда все понимают, что смеяться неправильно – но всё равно смеются. Потому что иначе – задохнёшься.

Кабинет начальника всегда казался Валентине зоной риска. Пространством, в котором важнее не слова, а расстановка мебели. Два кресла – одно мягче, другое строже. Три вида папок – отчётные, дисциплинарные и «на всякий случай». Фиалка в углу, выжившая в условиях кондиционированного цинизма, и графин с водой, который больше напоминал реквизит для переговоров с душой.

Сергей Валентинович сидел за столом, но выглядел так, будто хотел с него сползти. Галстук он поправлял уже четвёртый раз, причём без зеркала, с выражением лица, будто каждая складка способна перечеркнуть стратегию. Несколько раз поднимал глаза на Валю и снова опускал, открывая рот, но не успевая встроить мысль в форму.