– Я искал ее, – произнес он.
Сэррия вновь занялась цветами, кивая на окно:
– Вы найдете ее за домом.
Гаррет подошел к окну. Ирит вместе со своей дуэньей сидела во дворе на каменной скамейке у грядок. Стояло позднее утро, солнце окрепло, и дневная знойная духота быстро копила злость. К полудню будет настоящая парилка. Ирит что-то перебирала руками. Возможно, сплетала тонкие кожаные шнурки. Он присмотрелся к кудрям ее волос, к широким скулам. Правую бровь пересекал шрам, будто кто-то стер кусочек кожи. Когда из-за забора донеслись звуки улицы – дребезжанье колес по булыжникам, голоса мужчин и женщин, – она подняла голову, осматриваясь, словно ждала обнаружить кого-то или что-то поблизости.
«Я стану твоим мужем до конца дней, – подумал Гаррет. – Буду засыпать – ты будешь со мной. Буду просыпаться – со мною ты. На каждом ужине, на каждом приеме, каждый день, навсегда». Эта мысль отскакивала от его сознания, как дождевая капля от натертой воском рогожи. Полная бессмыслица.
– Я могу вам чем-то помочь? – спросила Сэррия.
– Нет, я всего лишь… Я думал провести… Не знаю, о чем я думал.
– Мне позвать ее?
– Нет, – сказал Гаррет. – Спущусь сам.
– Как будет угодно.
Когда он вышел во двор, Ирит замерла. Гаррет приближался к ней медленно, точно к собаке, что старался не спугнуть. Лицо Ирит было каменно-бесстрастным, пустым. Дуэнья, шамкая зубами, уставилась в никуда, одновременно и сидя здесь, и отсутствуя.
– Я хотел вас проведать, – медленно и с расстановкой обратился он к Ирит, кивками подчеркивая слова. – Может, вам что-то понадобилось.
Ирит единожды кивнула в ответ и быстро произнесла что-то неразборчивое.
– Прошу прощения, – сказал Гаррет. – Я не говорю по… эмм…
Наставница ухмыльнулась и крякнула, помотав седыми, заплетенными в косы волосами, будто он пошутил. У Ирит зарумянились щеки, и она сложила руки по бокам. Гаррет не понимал, что сказал не так, пока Ирит не продолжила, уже медленней, так что акцент не скрадывал слов:
– Спасибо, но у меня все есть.
– Да. Конечно. Вам… спасибо.
Дуэнья опять хохотнула, теперь сопровождая его отступление. Гаррет побрел в домашнюю прохладу. Где-то поодаль разговаривали дядя Роббсон с отцом. Вернее, разговаривал отец, а дядя восклицал – сердито и раздраженно.
Он нашел Сэррию в передней.
– Схожу на улицу.
– Считаете, это мудро?
– Меня что, взяли в плен в собственном доме, Сэррия? У меня есть друзья. Есть дела, которыми надо заняться. Их это не отменяет.
Немолодая женщина – возраста матери или, вопреки седине, чуть помоложе – поджала губы. К горлу Гаррета подкатили назойливые извинения, но он проглотил их. Чему бы там, внутри, ни взбрело набить его голову хлопковой ватой, проронить «простите» он ему не позволит.
– Понимаю.
– Спасибо, – сказал Гаррет. А затем добавил: – Ей нужен учитель.
– Сударь?
– Ирит. Ей нужен учитель. Кто-нибудь, чтобы помочь ей… вписаться. Нельзя выводить ее в общество такой, как сейчас. Нас это опозорит.
– Да, по отношению к ней это будет жестоко, – поддержала его Сэррия. – Но мне кажется, ваш отец не разрешит показывать ее постороннему гувернеру.
– Нам придется что-нибудь придумать, – сказал Гаррет.
– Разумеется. Я этим займусь.
Городской страже принадлежали три рассредоточенные по Китамару казармы. Одна, в Коптильне, плоское и вытянутое сооружение из серого кирпича, стояла над каналом, забитым пеплом и отходами кузниц. Та, что на Камнерядье, служила конюшней ханчийских войск еще в то времена, когда Китамар был заурядной переправой и излюбленной целью набегов кочевых инлисков.