— И тут мне не по себе стало. Что думаю, могло такого случиться, что Сёмочка мой на себя непохожим со двора вернулся. Я за ним, а он…

Тут Инна переменилась в лице и снова схватилась за стакан с водой. Сделав несколько судорожных глотков, едва не поперхнулась и подняла на Мику измученные глаза.

— А он там, в шкафу шарит, словно не он вовсе… Муж-то мой аккуратный, все на место вешает, а тут — вещи вытаскивает и бросает. Я говорю: чего это ты одежду на пол кидаешь? А он на меня через плечо глянул. И я вижу — лицо-то Сёмино, а глаза… глаза — чужие, бешеные. И рукой за железную вешалку, на которой рубашки висели, хватается, будто сейчас ударит.

— Как это — чужие глаза? — удивилась Мика.

— Не знаю. Но только у Сёмы взгляд простой, не злобный, даже когда он сердится, а у этого…

Тут Инна ухватилась обеими руками за щеки и стала качаться на стуле туда-сюда, словно унимая зубную боль.

— У этого не Сёмины глаза были, — повторила она. — И вешалка ещё… Я без памяти из спальни выскочила и бегом вниз по лестнице слетела. Да в чем была и побежала к Марье Ильиничне. Только потом вспомнила, что она тут не ночует, домой в Кутьевск ездит. Что же мне теперь делать?

— А Марья Ильинична, это кто? — осторожно спросила Мика.

— Она завхозом тут работала. Теперь, вроде, администратором стала. Хорошая женщина, душевная. Я бы у неё переночевала. Куда в таком-то виде?

Она подергала завязки пеньюара и окончательно сникла.

— Ну, до утра можно у нас остаться, — подумав, предложила Мика. Действительно, не выгонять же несчастную в ночь? На ненормальную она не похожа, просто очень испуганная тетка. Поспит, а к утру придет в себя.

— Правда? — обрадовалась Инна.

— Почему нет? На веранде есть топчан, перенесем его в комнату, застелем одеялами, а вместо подушки можно куртку мою положить. Ночью тепло, так что и под простынями не замерзнем.

— Господи, никогда не думала, что могу быть такой паникершей, — бормотала Инна, когда они перетаскивали лежак, упрямо не желающий пролезать в узкую дверь. Пришлось его повернуть боком. — Так испугаться… И кого — Сёмы.

Она постелила одеяло, вздохнула и обессилено рухнула на жесткое ложе. Мика переоделась в пижаму и тоже легла.

— Ничего, Инна, завтра утром все будет в порядке, я уверена, — ободрила она гостью. — И ваш Сёма ещё прощения просить будет. Если хотите, я могу с вами к дому пойти, все равно мы в монастырь собирались.

— Да, наверное, мне одной страшно будет, — послышался ещё один вздох. — Как вспомню его взгляд…

***

Время настало до срока, в июле сорок первого. Когда почтальонка принесла повестку, жена Наталья зашлась в слезах, а Афанасий только крякнул — ну что ж, воевать, так воевать, дело мужицкое. Ничего, Игнату уже семнадцать, вырос помощник. О том, что через год настанет и ему срок, думать не хотелось. Да и надежда, хоть и слабая, что они за год сумеют с немцем управиться, все же была.

В тот же вечер рассказал Афанасий сыну про дедову захоронку. Смотрел строго — не загорятся ли глаза жадным огнем, не обрадуется ли. Это было важно. Нет, обошлось — Игнат только нахмурился и в затылке почесал.

Посидели ещё, помолчали. Отец курил самокрутку, а Игнат пока не смел.

— Ты место точно найдешь? — напоследок спросил отец.

— Найду, батя, не волнуйся. Могу хоть сейчас сбегать.

— Сейчас не надо. А вот… — замялся Афанасий, — вот ежели и тебе на фронт придется, то сходи в монастырь, там живет один… его там вроде как не в себе считают, да только я с ним говорил. Монах это из бывших, Демидом зовут. Он блаженным только кажется, а сам себе на уме. Про все, что происходит, в тетрадке пишет. В общем, ежели твой срок подойдет, сходи к нему, покайся за деда, скажи про золото… Понял?