– Она повесилась в своей хижине? – переспросил я.

Он кивнул:

– Она могла бы повеситься на дереве, чтобы не осквернять хижину. Тогда я мог бы и не сжигать ее.

– Помолчи! – велел я, стараясь собраться с мыслями.

– Она была не такой дурной дочерью, – продолжал Нджоро. – Почему ты проклял ее, Кориба?

– Я не налагал на нее таху, – ответил я, сомневаясь, что говорю правду. – Я лишь хотел ее спасти.

– Так чье же колдовство сильнее твоего? – в испуге спросил он.

– Она нарушила закон Нгаи, – ответил я.

– И Нгаи покарал ее! – в ужасе возопил Нджоро. – На кого из членов моей семьи падет Его следующий удар?

– Ни на кого, – ответил я. – Закон нарушила одна Камари.

– Я бедняк, – осторожно промолвил Нджоро, – а теперь стал еще беднее. Сколько я должен заплатить тебе, чтобы ты уговорил Нгаи принять дух Камари с прощением и сочувствием ей?

– Я так поступлю, и неважно, заплатишь ты мне или нет, – ответил я.

– Так ты не будешь брать с меня платы? – спросил он.

– Не буду я брать с тебя платы.

– Благодарю тебя, Кориба! – просиял Нджоро.

Я стоял и смотрел на пылающую хижину, отгоняя от себя мысли о девочке, чье тело превращалось сейчас в пепел.

– Кориба? – прервал долгое молчание Нджоро.

– Что еще? – раздраженно спросил я.

– Мы не знаем, что делать с полосой буйволиной кожи, ибо на ней знаки таху, и мы боялись сжечь ее. Теперь я знаю, что они оставлены Нгаи, а не тобой, и не смею даже прикоснуться к ней. Ты не заберешь ее с собой?

– Какие знаки? – спросил я. – О чем ты говоришь?

Он взял меня за руку и провел ко входу в пылающую хижину. На земле, шагах в десяти от входа, лежала полоска выделанной буйволиной кожи, на которой повесилась Камари, и на ней были те же странные символы, что светились на экране компьютера три дня тому назад.

Я наклонился, поднял полоску, потом повернулся к Нджоро.

– Если на твое шамба действительно наложено заклятие, я унесу его с собой, взяв оставленные Нгаи знаки, – сказал я ему.

– Спасибо тебе, Кориба, – в голосе его слышалось явное облегчение.

– Я должен уйти, чтобы приготовиться к колдовству, – резко сказал я и пошел обратно к своему бома. После долгого пути я вошел в хижину с полоской буйволиной кожи.

– Компьютер, включись, – скомандовал я.

– Готов к работе.

Я поднес полосу к сканирующей линзе.

– Ты узнаешь этот язык? – спросил я.

Линзы коротко сверкнули.

– Да, Кориба. Это Язык Камари.

– Что здесь написано?

– Строфа стихотворения.

Ближе к вечеру вся деревня собралась в шамба у Нджоро, женщины пели погребальную песню целую ночь и день напролет, но очень скоро о Камари все позабыли, потому что жизнь продолжалась, а она была, в конце концов, всего лишь маленькой девочкой кикуйю.

Я же с тех пор, находя птиц со сломанным крылом, все пытаюсь их вылечить. Но они всегда умирают, и я хороню их рядом с курганом на месте, где раньше стояла хижина Камари.

В такие дни, закапывая птиц в землю, я вспоминаю об этой девочке и сожалею, что я не простой человек, которому только и надо, что пасти скот, пахать и думать о том, о чем думают простые люди, но мундумугу, которому приходится жить с последствиями своих мудрых дел.

ЧЕТВЕРТЫМ РАССКАЗОМ в цикле был «Бвана». Он не был номинирован на «Хьюго», скорее всего потому, что в том году конкурировал с рассказом «Bully!», который значительно сильнее. Кроме того, я думаю, что это самая слабая из историй Кириньяги, прежде всего потому, что в ней отсутствует обычная двусмысленность – с первой строчки вы знаете, что Кориба прав, и вы болеете за его победу.