– Дай посмотреть эти постельные сцены, – сказал я. – В чисто познавательных целях.

– Не повезло тебе, любовничек. У меня эта часть сгорела. – Клер посмотрела на пленку и покачала головой. – Это уже в проектор не поставишь. Даже и перематывать не буду. – Она сунула пленку в коробку и отряхнула над ней ладони. – У нас есть кое-что получше.

Клер принялась заправлять в проектор новую ленту, а я спросил:

– Если это такое дерьмо, то почему французы сходят по нему с ума?

– Французы! – Клер рассмеялась. – Ты говоришь о двух моих заезжих друзьях и, может, о двух-трех их приятелях с Левого берега? Вероятно, круг почитателей Касла ограничивается ими. Во Франции, конечно, это уже будет «течением».

– Ну а почему тогда они говорили, что это важно?

– Защитная реакция. Так уж лягушатники относятся к американскому кино. Они не могут просто смотреть и получать удовольствие, потому что, будь это смешно, здорово или умно – все равно сделано жадными до денег, тупыми обывателями. Если уж им это нравится, значит, оно непременно «важно». Вот и придумывают многословные теории.

Мне хотелось узнать кое-что еще, но Клер уже проявляла нетерпение. Она подготовила «Двадцатый век»[72] для установки в проектор и сказала, что пора перейти к «настоящему кино». И мы перешли. Но у меня сложилось твердое убеждение, что она торопит нас вперед, к другим вещам, изо всех сил стараясь выкинуть из головы «Пир неумерших». Интересно почему, спрашивал я себя. А как быть с ее странной неопределенностью относительно Касла? «Может, в нем что-то и есть…» Слово «может» было отнюдь не из ее словаря. Обычно она выносила фанатичные и безапелляционные суждения, всегда доверяя первому впечатлению.

И еще одно, чего нельзя было просто так сбросить со счетов. Мы сидели и вовсю смеялись над коротким, круто замешанным фарсом Говарда Хоукса, но я ни на минуту не забывал, с какой неохотой Клер оторвала взгляд от кадров о кровожадном вампире, как она отмахнулась от меня, чтобы снова во все глаза впериться в экран. Что такого недоступного моему взгляду увидела она в этом до ужаса заезженном образце творчества Касла?

День или два спустя, думая о том, удастся ли посмотреть утраченные куски, я спросил у Клер, куда она поставила коробки с «Пиром неумерших». Она смерила меня неодобрительным взглядом.

– Я же тебе сказала – это дрянь. Я от него избавилась.

– Ты его выкинула? – Я знал, что она такого не делает. Как-то раз Клер сказала, что ни один фильм, пусть даже плохой и в жутком состоянии, выкидывать нельзя. По ее убеждению, пленки были редким и хрупким культурным документом, их следовало хранить вплоть до последнего полуистлевшего кадра. Я начал было спрашивать: – А там не осталось частей, которые можно… – Но она оборвала меня:

– Забудь об этом. Эту муру я у себя держать не буду.

После этого я закрыл рот, но был заинтригован. Если услышу имя Касла еще раз – ушки у меня точно будут на макушке.

Уроки Клер были страстными, а знания, которые я от нее получал, – многообразными, но образование оказалось платным. Вскоре обнаружилось, что я должен его отрабатывать. Поначалу плата была небольшой, но скоро стала расти. Когда Клер одним субботним утром в первый раз спросила меня, не смогу ли я подмести пол в «Классик», я решил, что она просит о какой-то особой услуге, и с готовностью взялся за дело. Кинотеатр и в самом деле пора было подмести. Судя по всему, там не убирали уже несколько месяцев. Но с того дня подметание стало моей регулярной субботней обязанностью. Прошло еще несколько недель, и я обнаружил, что должен еще скрести и перекрашивать крохотный туалет, которым пользовались все зрители без различия полов. А спустя еще некоторое время я вообще стал мальчиком на побегушках.