Конное войско двинулось из Сарайчика по караванному пути, испокон веков проложенному до Казани. Под стены столицы оно прибыло, когда Шах-Али уже провозгласили повелителем. Вставшие под стенами ногайцы взбудоражили город. За полгода казанцы подзабыли о вине Сафа-Гирея, а воцарение на троне ставленника урусов вновь воспринимали как личное оскорбление. В народе попрекали сеида Беюргана, который пригласил на трон Шах-Али. Столица гудела два дня, и на предложение Сафа-Гирея открыть ворота эмиры и мурзы сломили нестойкое сопротивление касимовских воинов. Неприступная крепость распахнула свои ворота. Хан Сафа въехал в Казань победителем, добыв город малой кровью. Но сабля Кучука требовала своей жертвы, и повелитель приказал доставить ему пленённых касимовцев и самого Шах-Али. Но сколько не искали свергнутого хана, так и не нашли. К Сафа-Гирею привели лишь прислужников, видевших изгнанника в плаще дервиша, когда в общей суматохе он скрылся по подземному ходу.

Москва узнала о перевороте и разгневалась, но её границам грозил крымский хан Сагиб, и юный князь Иван махнул рукой на Казань. Власть московитов над ханством была утеряна надолго.

Душным летним вечером Сафа-Гирей читал письмо от ханум. Сююмбика писала из Сарайчика, и речи, излитые на бумаге, разжигали огонь в душе: «Я умираю от тоски. Омут разлуки тянет меня на дно. Как хочу увидеть тебя, любовь моя! Пишу тебе днями и ночами, чернила кончаются быстрей, чем слова, которые хочу сказать тебе. О, если бы реки превратились в чернила, а прибрежный тростник в калям, смогла бы я тогда описать свою тоску и любовь?»

Гирей прижал к губам лист, хранивший аромат любимой. Он скучал по ней, по её глазам, улыбке, речам и даже их ссорам, вспыхивавшим как проблеск молнии и тонувшим в необузданной страсти. Ни одна женщина не дарила ему такой остроты ощущений. Ей он был обязан самой большой любовью и самой сильной ревностью. Она была не такая, как все, она была равна ему.

Нарушив одиночество господина, вошёл Кучук. Оглан поклонился и промолвил:

– Повелитель, диван ожидает решения судьбы заговорщиков.

Гирей обернулся, суровое лицо уже не хранило отголосков любовных мечтаний.

– Чего же они ждут от меня? – с насмешкой спросил он у крымца.

– Они хотят просить о помиловании.

– О помиловании? – Хан рассмеялся. Не смеялись только глаза – стальные, полные ярости. – Узнаю казанцев. Сначала они устраивают свару, а когда дело доходит до расплаты… – Гирей не договорил, выхватил саблю: – Видишь, Кучук, этот клинок? Я обещал, что он испробует крови предателей. Они будут казнены твоим подарком, оглан! Так велю я, тот, кто стоит в этом ханстве превыше всех!

Видные сторонники Москвы – эмиры Кадыш, Чура-Нарык и Баубек испили чашу смерти на исходе лета. В те дни гарем хана Сафы пересёк границу казанских земель. К прибытию жён повелителя столица вновь блистала многолюдным оживлением, позабыв о коротком правлении Шах-Али и недавних ужасах, которые поглотили предводителей знатных родов.

Караван из кибиток ехал неспешно, со всеми предосторожностями и долгими остановками: берегли ханум, которой должен был прийти срок рожать. По приказу беклярибека Юсуфа, для дочери подобрали особую кибитку с мягким ходом. И в один из последних дней лета хан Сафа смог, наконец, обнять любимую жену и с торжеством в голосе объявить, что часть своей клятвы он выполнил:

– Теперь, Сююмбика, – добавил он, – дело за тобой. Будем ждать появления наследника.

– А если родится дочь? – с сомнением в голосе спросила ханум.