– Серце, – сказал он и для верности показал на левую сторону груди. – Згинул.[13]

Новицкий толкнул свою кобылу, подъехал к телу польского офицера.

– Хвáла![14] – коротко бросил он сверху, приложив пальцы к козырьку кивера.

– Хвала! – ответили, выпрямляясь, четверо, что подбежали к телу.

– Хвала! – грозно крикнули остальные.

Выскочил Рогов, начал командовать. Поляки двинулись с площади, перестраиваясь в колонну. Мертвого капитана на его же шинели несли первым.

Валериан вернулся к своему унтеру.

– Так что же там, Тарашкевич?

– Дом не простой. Офицеры стояли. Много бумаг осталось. Не по-нашему писаны.

Мадатов окликнул Новицкого. Подъехал еще и Ланской, выслушал охотника и приказал:

– Новицкий, быстро туда и каждый листочек прогляди до последнего слова. А ты, унтер, скажешь Чернявскому, чтобы поставил караул у дверей, и, пока ротмистр не закончит, не пропускать ни одного человека, кроме меня и полковников. Поняли? Быстро!..

Валериан уже собирался уводить гусар с площади, когда его окликнул Земцов.

– Помните, князь, поручика, которого корнет ваш обидел? Приезжали неделю назад извиняться.

– Разумеется, помню. Наверное, славный офицер будет.

– Уже не будет. Погиб на валу во время первой атаки. Я скомандовал отходить, перестроиться да снова ударить. А он решил всех прикрыть один, вместо роты. Ну и подняли его на штыки. Может быть, даже эти. – Земцов кивнул вслед полякам.

– Жаль. Храбрый мальчик.

– Что поделаешь, князь? Самые лучшие и погибают прежде других.

– Но мы-то с вами живы, Петр Артемьевич, – улыбнулся Мадатов.

Но Земцов продолжал смотреть так же сумрачно.

– Либо мы с вами, дорогой Валериан Григорьевич, и не лучшие. Либо…

Мадатов спокойно ждал, что же скажет старый знакомый.

– Либо нас приберегают, для чего-то особенного. – Генерал показал вверх. – Для чего же, пока и сообразить не могу. Ладно, князь, повоевали, надо и отдохнуть. Будем ждать армию…

Генерал-лейтенант Ланжерон, командующий первым корпусом третьей Западной армии, вечером десятого ноября тысяча восемьсот двенадцатого года был мрачен почти до свирепости. Собрав командиров полков и дивизий своего корпуса, он объявил приказ командующего армией:

– Пехоте варить кашу, кавалерии выслать фуражиров по реке в обе стороны.

Ланской с Земцовым переглянулись. Гусар решился быть первым.

– Ваше превосходительство! Не слишком ли рано мы собираемся отдыхать? Кампания еще не закончена. Наполеон…

– Генерал-майор Ланской! Наше дело не обсуждать приказы, но выполнять! У нас здесь не военный совет. Я довожу до вашего сведения приказ его высокопревосходительства адмирала Чичагова. Командующий армией приказал войскам варить кашу и высылать фуражиров!

Последние слова граф произнес с особенным ударением и едва заметным командирам полков отвращением. Но Ланской не собирался сдаваться. Окриков начальства он боялся еще меньше, чем сабель и ядер противника.

– Ваше превосходительство! Разрешите напомнить, что моими охотниками захвачены бумаги коменданта города. Среди них ротмистр Новицкий отыскал письма князя Сулковского. Адъютант французского императора сообщает, что Наполеон собирается быть в Борисове четырнадцатого ноября.

– Пленные, взятые моими егерями, сообщают ту же самую дату, – поддержал Ланского Земцов.

Граф Ланжерон поиграл пальцами, словно проверяя, какое из его запястий сильнее, и только после паузы решился ответить:

– Адмирал считает эти сообщения ложными, призванными лишь ввести его в заблуждение.

Ланской взорвался.

– Если это и ложь, то она сыграет лишь в обратную сторону! Сегодня одиннадцатое. Уже, должно быть, двенадцатое. Кто поручится, что Наполеон завтра же не будет у этих предместий?