Когда эта самая любовь у нас с Томилой закрутилась, он мне про свои опыты и рассказал. Я смеялась:

– Что, некромант, смерти боишься?

– Смерти не боюсь, – говорит, – а на слепое Колесо перерождений вставать неохота. Столько знаний накоплено, а вынырнешь в следующем рождении скоморохом или такой дурындой, как ты, – хватает меня, щекотит, целует так, что я вся огнем пылаю.

– Дак с Велесом, с Марой договорись. Ты им жертву, они тебе новую жизнь с накопленными знаниями.

– Договаривался один такой, – ворчит. – Ты про волхва Нажира слыхала?

– Не-а.

– Тоже хотел знания свои сберечь. С Велесом договор заключил: "Пусть все мое со мной в новом рождении пребудет".

– И что? Обманул Велес? Не выполнил договор?

– Чего ж не выполнил. Выполнил. Родился Нажир младенем-стариком. Вот каким помер, таким и родился, только в четверть пуда весом. Только успел сказать, бороду ощупав: "Дуботолк!" – тут же и помер вдругорядь. И кого обозвал, себя ли, дурака, Велеса-хитреца, кто знает. Так-то они, боги, с нами. Что людям – надежда, богам – смех.

Левая воротина болталась на ветру и поскрипывала, правая намертво вросла в сугроб. Тропинки в воротах не было.

Едва солнце высунуло из облачной перины лучик-пальчик проверить, как оно снаружи, я двинулась. Проложила путеводную нить от себя до Томилиной пещеры, нетоптаный прямик улегся точнехонько на нее, значит, первый привал – Перунов скит. Версты тут оказались растянутые, несмотря на ускорительное заклинание и посох из обломка помела, путь занял полдня. Ну хоть людей найду.

Теперь сомневаюсь.

В ноздри заполз запах дыма и жженых перьев. Ага, кто-то есть! Курицу опаливают?

Прохрумкала валенками мимо изб, пустых, брошенных. Когда-то скит был густонаселен, еще бы, Перун – самый почитаемый бог у селян, от него вся жизнь зависит. Но почему волхвы ушли?

Над самой маленькой избенкой, не больше баньки, вился дымок. А за ней еще столбик дыма, вонючий. Посреди расчищенного круга высился идол, тщательно вырезанный из толстенного бревна, бородатый Перун, в глазницах кроваво-красным огнем полыхали лалы. Перед идолом здоровенным медведем раскорячился волхв, возился с жертвенником. Заглянула ему через плечо:

– Ворона?! Перуну?!

Волхв, развернувшись, обратив ко мне мрак под низко надвинутым куколем. Мрак чихнул и сказал:

– Дак ить вона у ево очи-то со вчера пылают. Озлился. Надо ж умилостив… – запнулся и добавил вопросительно, – влять?

– Вить. Умилостивить, – поправила я.

И тут же в голове щелкнуло: "Со вчера…" Ясненько. Ну спасибо тебе, перуний слуга, за весточку.

– Селяне, сволота, – бубнило из-под куколя, – не везут ничего, не допросисся. А ты чего тут? С просьбой? Или за гаданием? Дары-то захватила? – и, вздохнув, шепотком, – хлебушка бы…

– Хлебушка я тебе дам.

Он обрадовался:

– Ну пошли в избу, девка. Чё за докука-то у тя?

В избенке, скинув балахон и надетый под него тулуп, волхв оказался длинным нескладным парнем.

– Эка морковина печеная, – захихикал Дрема у меня на голове, – власа рыжие, а рожа и руки – будто плеснули взваром, веснушками утыканы. Такой не Перуну, Яриле служить должен.

Пока я придремывала у ночного костерка, домовой времени не терял. Прожег в шапке две дыры спереди и сзади – окошки, а еще наплел мне кучу мелких косиц да свил гнездо-шалашик на моей макушке. "Мне, – говорит, – без дому нельзя. Теперь ты мой дом. Давай приглашай". Пришлось обряд исполнять в походных условиях. Сунула в волосы монетку да крошку хлеба, поклонилась Дреме, три раза повторила: "Дедушко-доманушко, иди со мной на новое жилье, на бытье, на богачество. Я тебе гостинец припасла, ты меня не ругай, не брани, из дому не гони".