Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было потом. Чтобы этого потом ни секунды больше не было…

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Че у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ниче. Козел он. И вообще ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!», они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать ее оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

Алка была не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от «мамки» – на самом деле бабушки, которая растила Алку одна после гибели ее матери при родах и женитьбе отца на другой женщине. Отношения с «мамкой» были тяжелыми. Марья Ильинична запрещала Алке все: встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то открыла свою жирную!), краситься, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, она раньше своих ровесниц лишилась девственности, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе не только в лицо и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.

– Знаешь, кого я видела? Клюквина! – сообщила Алка, догрызая рыбий хвост.

– Кто это?

– Ну который с тобой в музыкалке был. – Алка не училась в музыкальной школе, но знала от Аси все новости.

– Клюева?

– Ну да. Он на городском конкурсе выступал. «Мамку» туда пригласили как работницу тыла, и она меня потащила. Он там на скрипочке своей пилил. С ним еще педераст какой-то стареющий возился. Ваще красивый, козел.

– Педераст?

– Не, Клюков твой.

– Он такой же мой, как и твой. Вообще странный он, знаешь. – Ася задумчиво обсасывала остатки мяса на рыбном скелете. – С одной стороны, пресный, как вот эта чехонь до засолки, ни запаха от него нет, ни цвета. С другой стороны, как начинает играть, вот прям дышать нечем, вот, знаешь, родила бы ему пятерых сыновей и всю жизнь пылинки бы с фрака сдувала. А потом