Батюшка у окна читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса:

– Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!… Обоих российских орденов кавалер! А давно ли мы…

Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке:

– Акулина Ивановна, а сколько лет Алёше?

– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Алёша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…

– Добро – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему в потешные войска играть.

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, о трудностях и невзгодах солдатской жизни в далекой приграничной крепости. Я мнил себя офицером армии, защитником отечества, что по мнению моему было верхом благополучия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.

– Не забудь, Иван Андреич, – сказала матушка – поклониться и от меня князю Т.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Алёшу своими милостями.

– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Т.?

– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальникуАлёши.

– Ну, а там что?

– Да ведь начальник Алёшин – князь Т. Ведь Алёша записан в Камыш-Самарский полк, стоящий на Яике.

– Записан! А мне какое дело, что он записан? Алёша в Яик не поедет. Чему научится он служа в степях? Стрелять да рубиться? Понюхает пороху, да потянет лямку? Нет, пускай послужит он в гвардии, да с девицами знатными познается, шаматонить научится. Записан в армии! Где его пашпорт? Подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое письмо. Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Яик? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки, и подозвав меня, сказал:

– Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Петербург служить под его начальством.

Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо тяжелой полевой жизни в стороне отдаленной ожидала меня служба в постылом Петербурге. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чамодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня.

Батюшка сказал мне:

– Прощай, Алексей. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду.

Слова батюшкины были приняты мною с достоинством, хоть и не без некоего удивления, – странно было слышать их из уст человека, отправляющего меня из глухой деревушки в столичные кулуары, где суждено было мне стать одним из повес, при дворе обретающихся.

Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Никитичу смотреть за дитятей.