Потом гид обернулся к Фёдору:

– Ты ещё здесь?

– Я только… это не вопрос, – залепетал Фёдор. – Вы не местный и, может, не знаете – там охрана на шлюзе. И перед входом в канал, у памятника. Иногда её и на ночь не снимают.

– Сегодня ночью там не будет охраны, – спокойно сказал их новый работодатель, и что-то ледяное промелькнуло в его голосе. – Полагаю, сегодня на воде вообще никого не будет.

– Это точно, – согласился Матвей и зябко передёрнул плечами.

А гид бросил быстрый взгляд на чёткую половинку диска луны, вставшей над рекой. И тяжело вздохнул.

– Найдётся охрана и посерьёзней… – он чуть болезненно поморщился, – но людей там не будет.

– Почему? – упавшим голосом поинтересовался Фёдор. Затем он вспомнил о своём обещании не задавать вопросов и отчего-то виновато посмотрел на Кальяна.

Гид тоже посмотрел на Кальяна.

– Потому что… – Хардов кашлянул и произнёс ровным голосом: – Потому что сегодня появляется Второй.

Ти-ти-ти, та-а, та-а,

Ти-ти-ти, та-а, та-а…

Павел Прокофьевич Щедрин уже собирался отойти ко сну, когда услышал стук в окно. Сердце старого учёного моментально забилось сильней.

– Что же это? – прошептал он, вслушавшись в звук ночи. – Как же?..

Старик даже вылез из-под одеяла, впихивая ноги в мягкие домашние тапочки. Он так долго ждал и одновременно боялся этого момента, что могло и показаться, могло… Стук повторился. Лицо профессора застыло. Ошибки не было. Три коротких удара и два длинных: ти-ти-ти, та-а, та-а. Ти-ти-ти, та-а, та-а.

– Мунир, – сипло проговорил Щедрин.

Он сразу как-то суетливо вскочил с кровати, хватаясь за давно приготовленный баул с необходимыми вещами. Всё, как говорил ему Хардов, но Щедрин не сделал и нескольких шагов, а потом тяжело осел на стул, и плечи его поникли.

– Ну, вот и всё, – с болью выдохнул он. – Девочка моя…

Однако когда спустя пару минут он постучал в комнату дочери, на его лице читалась не вполне уместная попытка нарисовать радость и бодрую сосредоточенность.

– Да, пап, – послышалось из-за двери. – Заходи, я не сплю.

Щедрин осторожно отворил дверь. Дочь сидела к нему спиной и опять что-то писала. У профессора сжалось сердце, и как он ни пытался приглушить эту тёмную, глухую и отчаянную мысль, она всё же выскочила, как чёртик из табакерки: «А ведь такой вот я её больше никогда не увижу». Однако старый учёный постарался, чтобы его голос не выказывал волнения, а звучал по-деловому буднично.

– Ева, – сказал Щедрин, – он прислал ворона.

Плечи девушки вздрогнули. Она отложила перо в сторону и обернулась к отцу.

– Пора, – улыбнулся Павел Прокофьевич, но в последний момент не смог совладать с собой, и предательские горькие складки чуть искривили линию его рта.

– Когда? – тихо спросила дочь.

– Прямо сейчас.

Её глаза застыли и на побледневшем лице, казалось, сделались огромными. Она смотрела на отца. Потом быстро закивала, и короткий, почти неслышный полустон-полухрип сорвался с её губ. Однако произнесла она твёрдо:

– Я готова.

Звук тикающих настенных часов показался сейчас оглушительным.

– Девочка моя, – не выдержал Щедрин.

– Папа… – Её лицо всё ещё было бледным. – Мы же знали, что так будет. Нет другого выхода. И потом, это же не навсегда. Так ведь?!

Какой-то тёмный отсвет испуганного сомнения мелькнул в глазах старого учёного.

– Мы же расстаёмся не навсегда? Скажи, это очень важно – ведь не навсегда?!

– Не навсегда, – тихо отозвался Павел Прокофьевич. А затем всё-таки всхлипнул и раскрыл объятия, пытаясь справиться со слезами, что вот-вот прорвутся наружу. Этого ещё не хватало. И без того девочка на грани паники. Щедрин шагнул к дочери. – Ева…