Обед, однако, прошел довольно мирно. Ганцзалин и карлик беспрерывно подначивали друг друга, но бесовской тварью и черепашьим яйцом никто уже никого не называл. Загорский посчитал это добрым знаком и большим достижением своей миролюбивой политики. В конце обеда карлик даже признал, что хуэй, конечно, страшные мерзавцы, но до ханьцев им далеко. Ответную любезность провозгласил Ганцзалин, который заметил, что до встречи с братом Цзяньяном он полагал, что всех тибетцев следовало бы публично вздернуть на вратах Чжаотаймэ́нь, но теперь считает, что довольно с них и обычной виселицы.

– Я рад, друзья мои, что вы нашли общий язык, – сказал Нестор Васильевич.

Они с Ганцзалином выпили за вновь родившуюся дружбу. Карлик тоже поднял чашу вместе с ними, но вино пить отказался.

– Вина не пить, женщин не знать, мяса не есть – что у тебя за жизнь? – насмешливо спросил Ганцзалин.

– К мясу я не притрагиваюсь, но для тебя сделаю исключение – зажарю и сожру, – свирепо огрызнулся Цзяньян-гоче.

Видя, что обстановка снова накаляется, Загорский поторопился спросить у карлика, что значит его имя – Цзяньян-гоче?

– Визгливый надоеда с лошадиным черепом – вот что оно означает, – проявил знание тибетского Ганцзалин.

Но карлик, не обратив на него внимания, неожиданно спокойно объяснил Загорскому, что «Цзяньян» значит «чудесный звук», а гоче – «большая голова». Таким образом, его прозвище можно перевести как «чудесные звуки мудрости».

– Как ты звучишь, это уже сейчас ясно, а какой из тебя мудрец, увидим в ближайшее время, – пробурчал Ганцзалин.

Но Загорский прервал назревавшую перепалку и сказал, что пора наконец осмотреть место происшествия.

– Разумеется, спустя два года никаких следов там не найти, но общая обстановка может нам кое-что подсказать. В каком именно месте Юнхэгуна хранился алмаз? – спросил он у тибетца.

Карлик пожал плечами: это тайна, о которой знают всего два человека – настоятель монастыря и Далай-лама.

– Почему же Далай-лама, – удивился Нестор Васильевич, – ведь Юнхэгун – резиденция Панчен-ламы?

Карлик отвечал, что «Слеза Будды» – не просто духовное сокровище, но и вещь, влияющая на дела государства. А все государственные дела проходят по ведомству Далай-ламы, который совмещает в себе религиозный авторитет и власть главы государства.

Загорский кивнул: Юань Шикай тоже считает, что алмаз находится в Лхасе, а не у Па́нчен-ламы в Шигатзé.

– Ну, что ж, – сказал он, подытоживая разговор, – Далай-лама далековато – спросим у настоятеля.

И они отправились в Юнхэгун. От озера Хоуха́й, рядом с которым они обедали, до монастыря тибетских лам было недалеко. Однако карлик потребовал рикшу.

– Здесь совсем рядом, двадцать минут пешего ходу, зачем тебе рикша? – насмешливо спросил Ганцзалин.

– Это для вас двадцать минут, а для меня – в два раза дольше, – сварливо отвечал Цзяньян-гоче.

– Да ты на своих ходулях бегаешь в два раза быстрее нас, – заметил ему Ганцзалин.

– Ходули для дела, а не для прогулок, – огрызнулся брат Цзяньян. – Когда я на ходулях, на меня все пялятся, думают, что приехал бродячий цирк. Не хочу я быть развлечением местной черни.

– Рикша так рикша, – решил Загорский, хотя ему и хотелось прогуляться пешком по городу, который он так любил и в котором так давно не был.

Взять, впрочем, пришлось сразу трех рикш: Загорский и Ганцзалин решили тоже ехать с братом Цзяньяном. Два рикши оказались молодые и бодрые, а один, везший Ганцзалина, склонялся уже к сорока и выглядел, как старая кляча. Было заметно, что, несмотря на тяжелую работу, он постоянно мерзнет. Именно поэтому одевался он на пекинский лад, как капуста: сверху рваная, потерявшая цвет телогрейка с торчащими из нее кусками соломы, под ней что-то вроде грязной безрукавки, сшитой из разнокалиберных кусков дешевейшей ткани, снизу еще длинная рубаха и, может быть, нательное белье. Не всякий европеец решился бы ехать на подобном извозчике, но Ганцзалин, как истый китаец, только покрикивал на беднягу, чтобы бежал быстрее.