И тут он, обнажая зубы, заливается звонким, переливчатым смехом, который никого не убеждает. Заодно он бросает на меня потрясенный взгляд, будто подозревает, что к неожиданному появлению этой маленькой женщины и я приложил руку. Киваю, словно приношу свои извинения. За что я должен извиняться? Я и в самом деле с ней не знаком. Ведь я никогда не был в его квартале Ромема, и всякий раз, когда я говорил, что готов проводить его до самого дома, он отказывался, увиливал, придумывал отговорки, сложные и запутанные истории.

– И поймите, так со мной всегда! – Он чуть ли не орет во все горло. – Даже животные в Ромеме надо мной потешались. На полном серьезе: был там один черный кот, которые плевался всякий раз, когда я проходил мимо него. Расскажи им, лапочка…

– Нет, нет…

Пока он обращается к публике, ее короткие ножки бьются под столиком, будто кто-то ее душит и ей не хватает воздуха.

– Вы были самым…

– И верно, мы играли в медсестру и врача, и я был медсестрой?

– Все это неправда!

Она кричит во весь голос, с трудом спускается со стула и стоит на полу. Трудно даже поверить, до чего же она маленькая.

– Зачем же вы так? Вы были хорошим мальчиком!

Зал замер в полной тишине.

– Что это?

Он фыркает, и одна его щека пылает, будто от неожиданной сильной пощечины, пожалуй, еще более сильной, чем те, которые до того он отвешивал себе сам.

– Как ты меня называла?

Она снова взбирается на стул, погружается в себя, мрачнеет.

– Ты знаешь, Тамболина, что я могу привлечь тебя к суду за нанесение ущерба моему злому имени?

Он обеими руками хлопает себя по бедрам, смеется. Умело извлекает раскаты смеха из недр живота, но почти вся публика отказывается хохотать вместе с ним.

Она склоняет голову. Мелкими точными движениями шевелит под столом пальчиками маленьких рук. Пальчики одной руки встречают пальчики другой, затем эти пальчики над теми, а потом те пересекаются с этими. Танец с секретом, по собственным правилам.

Глубокое молчание. Представление в секунду скомкано. Он, на сцене, снимает очки и с силой трет глаза, глубоко, с чувством вздыхает. Люди в зале отводят от него взгляды. Смутное состояние угнетенности растекается по всему залу, словно откуда-то распространяется слух о серьезном нарушении порядка.

Он, разумеется, улавливает, что вечер ускользает из его рук, и моментально осуществляет что-то вроде внутреннего слалома: почти слышно постукивание деталей механизма. Широко раскрывает огромные глаза и являет публике озаренное радостью лицо:

– Вы – потрясающая и единственная в своем роде публика! – выкрикивает он и вновь мечется по сцене, стуча своими дурацкими ковбойскими сапогами. – Братья и сестры мои, душа каждого из вас – уникальна…

Но конфуз, который пытается затушевать человек на сцене, растекается по пространству маленького зала, словно актер пустил ветры.

– Это не просто! – кричит он, простирая руки для широкого, пустого объятия. – Совсем не просто дожить до пятидесяти семи лет, да еще после того, как мы слышали, я уцелел в Холокосте и даже пережил ТАНАХ!

Женщина сжимается, ее голова ушла глубоко в плечи, а он еще больше возвышает голос, пытаясь оглушить ее молчание:

– Но самое замечательное, что отсюда, с высоты возраста, уже ясно видна табличка: «ТУТ ЖИВУТ В ПОЛНОМ КАЙФЕ ДОВАЛЕ И ЧЕРВИ»… Ахалан, други мои! – грохочет он. – Я так рад, что вы пришли. Какой безумный вечер здесь разворачивается! Вы прибыли со всех уголков нашей земли, я вижу ребят из Иерусалима, из Беер-Шевы, Рош ха-Аин тоже здесь…

Конец ознакомительного фрагмента.