Он обращается к крошечной даме, одиноко сидящей за столиком недалеко от меня. Ее волосы – странная, сложной конструкции башня, этакий плетеный конус с воткнутой в него красной розой.

– Это красиво?! Человек обливается потом, открывает тебе душу, обнажает внутренности, раздевается – да что там раздевается?! Обнажается до самой своей простаты! А ты посылаешь эсэмэски? Можно ли узнать, что ты там отэсэмэсила, какая была в этом срочность?

Она отвечает абсолютно серьезно и чуть ли не с упреком:

– Это не эсэмэс!

– Некрасиво обманывать, милая, я сам видел! Тик-тик-тик! Пальчики маленькие, быстрые! Между прочим, ты сидишь или стоишь?

– Что? – Она втягивает голову в плечи. – Нет… Я писала самой себе.

– Самой себе? – Он широко раскрывает глаза и глубоким взглядом окидывает присутствующих, вступая с ними в заговор против нее.

– У меня есть такое приложение для заметок, – бормочет она.

– Это и впрямь жуть как всем нам интересно, милочка. Как ты думаешь, не выйти ли нам всем на минутку из зала и не мешать нежной связи, что сложилась у тебя с самой собой?

– Что? – Она в тревоге замотала головой. – Нет-нет! Не уходите.

У нее какой-то странный дефект речи. Голосок детский, тоненький, но слова из ее уст выходят толстые.

– Так скажи нам, наконец, что ты там самой себе написала?

Он весь лопается от радости и, не дав ей слова сказать, сам немедленно отвечает:

– «Дорогая я сама! Я очень боюсь, что нам придется расстаться, потому что этим вечером я встретила мужчину моей мечты, с которым свяжу свою судьбу или по крайней мере на неделю прикую к моей постели для экстремального секса…»

Женщина изумленно глазеет на него, даже рот чуть приоткрыла. Она обута в черные ортопедические ботинки на толстой подошве, и ее ноги не достают до пола. Большая блестящая красная сумка зажата между ее телом и столешницей. Сомневаюсь, что ему со сцены все это видно.

– Нет, – говорит она после неторопливого раздумья, – все это неправда, я вообще этого не писала.

– А что же ты все-таки написала? – он кричит и обхватывает голову руками в фальшивом отчаянии; беседа, которая, с его точки зрения, поначалу была многообещающей, постепенно становится неуклюжей, и он решает прервать контакт.

– Это личное, – шепчет она.

– Лич-но-е!

Слово сковывает его, как накинутый аркан, притягивает к ней за шею, отброшенную назад, хотя он уже отступил в глубь сцены. Он вразвалочку возвращается, оборачивая к нам свое потрясенное лицо, словно воздух сотрясло особо непристойное слово:

– А какой профессией, если мне позволено спросить, занимается наша госпожа, такая вся личная и интимная?

По залу проносится дуновение, этакий холодок.

– Я маникюрша.

– Да снизойдет на меня благодать!

Он закатывает глаза от удивления, протягивает вперед ладони с растопыренными пальцами, барабанит по собственной голове, справа и слева:

– Французский маникюр, пожалуйста! Нет, погодите: с блестками…

Он легонько дует на ногти, один за другим:

– Может, узор из кристаллов? Как ты по части минералов, миленькая? Засушенные цветы? Сможешь?

– Но мне позволено работать только в клубе нашей деревни, – шепчет она. А потом добавляет: – Я еще и медиум.

Испуганная собственной смелостью, она еще выше поднимает свою красную сумку, ставя ее как преграду между ним и собой.

– Ме-ди-у-ум?

Лиса в его глазах остановила погоню, присела, облизнула губы.

– Дамы и господа, – провозглашает он торжественно, – прошу вашего внимания. В нынешнем вечере принимает эксклюзивное участие маникюрша, которая еще и ме-ди-ум! Где ваши ладони? Где ваши ногти?