– Там этот репортер, Крафт, – продолжал Карстнер. – Сидит спокойно, оглядывается, но не выходит.

– Ну так подойдите и приволоките его, – рявкнул Рихтер вовсе не оттого, что был сердит на Карстнера. Он просто отгонял подступивший страх, нечто подобное он испытал утром, когда эта проклятая мышь…

– Слушаюсь, сэр.

Рихтер бросил трубку и подошел к окну. «Форд» действительно был на стоянке. Из здания выбежали несколько десантников и набросились на машину, будто это была операция по захвату террориста, все произошло мгновенно. Крафта вытолкнули, сжали со всех сторон и повели.

Рихтер бросился вон из комнаты, не стал ждать лифта, с каждым лестничным пролетом страх становился все более липким. Он боялся не Крафта и не странного этого «форда». Он боялся того, что случится с ним самим – и скоро, через час или даже через минуту. Он сбился с шага и едва не упал, с трудом сохранив равновесие. Что-то случится.

Кирман закончил рассказ. Многого он не смог выразить словами, но Крафт понял, и Кирман знал, что репортер ничего не забудет. Теперь нужно сделать так, чтобы он все забыл. На время, конечно, – до того момента, когда он вернется в Нью-Йорк. Кирман вовсе не хотел давить на психику Крафта, выводы пусть делает сам.

Кирману не нужно было выглядывать на дорогу, он и так знал, что происходит. Территория была ярко освещена, в небе – после захода солнца оно почернело и заволоклось облаками – висели вертолеты, гул моторов стал таким привычным, что не воспринимался как помеха. Один из вертолетов завис над «фордом», и в свете прожектора машину нельзя было не увидеть. Пилот, однако, ничего не замечал.

Рассказывая Крафту о работе, Кирман одновременно следил за всеми действиями контрразведки, «говорил» с людьми, и люди соглашались с ним, не могли не соглашаться – их психика не была приспособлена для конфликтов с внушением, шедшим, казалось, из глубины собственного подсознания. Все это Кирману не нравилось. Не нравилось командовать, скрываться, но еще больше не хотелось быть убитым. Навязанная ему игра на выживание затягивала. За одним поступком неизбежно следовал другой.

– Я думал, – сказал Кирман репортеру, – что физическое могущество дает и физическую свободу. Не свободу навязывать свою волю, а свободу быть собой, понимаете? Не получается… Все время я вынужден поступать так, как требуют обстоятельства. Мне плохо, Роберт. Боже мой, как плохо… Вы понимаете меня?

– Пытаюсь, – вздохнул Крафт.

Он смотрел на висевший над ними вертолет и старался посильнее вжаться в груду обломков, хотя и знал, что пилот его не видит.

– Сейчас вы пойдете, – сказал Кирман. Крафт зашевелился. – Не бойтесь. Вы сядете в машину и поедете к штабу. Все, о чем мы здесь говорили, вы на время забудете. Поэтому там, – Кирман мотнул головой, – вы будете вполне искренни, обвинить вас будет не в чем. Да и я подстрахую. Через час вы будете в дороге. Главное для вас теперь – уехать отсюда.

– А вы, Дик? Если я верно понял… Вы же через час-другой… ну… заснете, и каждый, кто сможет…

– Да, засну. Но я приму меры, чтобы меня не нашли.

– У меня есть еще вопросы, Дик, – сказал Крафт. – Вы мне все рассказали о работе, и я понял. Но я почти ничего не знаю о вас лично, а читателям, понимаете…

– Не нужно, Роберт. И без интимных подробностей это будет бомба, верно? Поймите, я не хочу на вас давить…

– Понимаю, – сказал Крафт.

– Роберт, – медленно, со значением заговорил Кирман, – вы хоть поняли, что нас всех ждет? Пусть мне сейчас и не удастся. Пусть вы не сумеете ничего опубликовать, и никто не узнает правды. Но все равно, Роберт, в эволюции человечества произойдет взрыв, наши желания ничего не изменят. Ничего. Как не изменило бы ничего решение обезьяны не становиться человеком. Понимаете, Роберт?