— Девушка, с вами всё в порядке? — подбегает ко мне официант, а Лёша, уже накинувший пальто, бросает ему на ходу, направляясь к выходу:

— Неудавшаяся актриса. Да всё с ней нормально, — и его стройная спина на мгновение загораживает квадратик света, вырвавшийся из двери, когда он выходит на улицу.

— У вас точно всё хорошо? — подходит ко мне парень, и, судя по его встревоженному виду, выгляжу я так себе.

— Да, всё нормально, спасибо, — пытаюсь улыбнуться я в ответ. — Принесите счёт, пожалуйста.

Я тянусь к сумке за кошельком, и понимаю, что у меня не хватает сил даже не это. Моя сумочка весом в сто миллиардов тон выскальзывает у меня из рук на пол, и я наклоняюсь, чтобы поднять её. Как странно: кажется, кто-то пролил целую чашку сока рядом с моим стулом: он разливается подо мной маленьким озерцом, пока я медленно не соображаю, что капает откуда-то сверху. Я даже слышу, как у меня в голове проворачиваются крошечные шестерёнки, обложенные тугим поролоном, когда я пытаюсь понять, что я могла такого пролить. Всё моё тело словно погружено в тёплый клюквенный кисель, который хлюпает подо мой. Я отлепляю ноги от стула, и понимаю, что всё пропиталось какой-то жидкостью, пока вдруг до меня не доходит, что это и есть я. Что это моя кровь, а не компот, сочится сейчас, с тихим всхлипом капая на пол. Мне становится ужасно стыдно: какая неловкая ситуация, я сижу здесь, посреди кафе, испачкав алой кровью всё кресло и пол, и думаю только об одном, как я теперь смогу встать и незаметно выйти хотя бы в уборную, не привлекая внимания.

Ко мне возвращается официант со счётом, и, пододвинув ко мне терминал, набирает сумму чека. И тут его взгляд случайно падает на пол, потом он внимательно смотрит на меня, и я слышу, словно сквозь густое ватное одеяло:

— Вызовите скорую, кто-нибудь, скорее!

За окном всё кружит снег, я сижу на больничной койке и смотрю на эту застилающую весь свет белую простыню, прямо как мать Белоснежки в сказке. Только у меня уже не будет ребёнка: я опустела, как холодный дом. Мне так странно, что кто-то незнакомый, кого я даже не успела толком узнать и полюбить, вдруг покинул меня, но почему же мне тогда так невыносимо грустно? Я ведь даже его не хотела! И чувство вины разрастается во мне, как плесень на забытом кусочке спелого персика, как будто это я сама убила своего ребёнка.

— Да не переживай так, — подбадривает меня соседка по палате: отекшая девушка Даша, которая лежит здесь уже второй месяц на сохранении, практически не шевелясь. — Вот, посмотри на меня: три выкидыша до этого, а теперь лежу, жду! — поглаживает она свой огромный живот, — и я лишь улыбаюсь ей в ответ через силу.

— Яна Гофман! — заходит в палату молодой высокий врач, с которым в прежней жизни я была бы не прочь столкнуться где-нибудь в ресторане, а сейчас он у меня вызывает только страх: как бы ещё чего страшного не сказал мне о моём здоровье.

— Доктор, когда меня выпишут? — сразу же спрашиваю я его, потому что мне невыносимо оставаться в этой белой палате с резиновыми матрасами и отвратительным запахом столовской гречки и борща.

— Скоро, скоро: лишнего держать не будем, но семь дней мы должны вас наблюдать как минимум, — успокаивает он меня. — А что вы хотели: всё-таки отслоение плаценты, большая потеря крови, экстренное выскабливание, это вам не шутки, — бодро перечисляет он, как будто речь идёт о каком-то обычном деле. Для него обычном, — отмечаю я про себя.

— Бельгийский шоколад с апельсиновой цедрой и коньяк. Французский, — отмечаю я про себя, не замечая, что произношу это вслух.