– Беги, Демьян Фомич! – услышал он сдавленный хрип. – Добра уж не спасти, но коли жив останешься – ещё наживешь… Беги!

Твердята увидел Каменюку. Тот лежал на боку под одной из телег. Его мёртвый конь был утыкан стрелами и, подобно девичьей игольнице, испустил дух неподалёку. Старый воевода всё ещё сжимал в руке меч, но подняться уже не мог. Из правой его ноги, из раны над сапогом толчками выливалась кровь.

– Я мёртв, Демьян Фомич, – тихо проговорил Каменюка. – А ты спасайся… Спасайся!

Внезапно лицо Каменюки страшно побледнело. Он, будто зачарованный, смотрел куда-то в сторону, мимо Твердяты. Купец обернулся, пытаясь проследить его взгляд. Здоровенный детина мчался прямо на него, раскручивая над головой длинную веревку с огромным кованным крюком на конце.

– Спасайся! – из последних сил крикнул Каменюка.

Твердята ударил коня пятками.

– Вынеси, дружок! – тихо сказал он.

Повинуясь воле всадника, Колос петлял по полю, вынося своего всадника из-под стрел. А те метались над их головами, шмыгали справа и слева, утыкались в землю, чиркали по Твердятиным доспехам до тех пор, пока одна из них не вонзилась ему бок, пробив кольчугу. И вроде рана оказалась неглубока и Твердята ухитрился сразу же выдернуть докучливую занозу, но как-то сразу ослабел, совсем темно ему сделалось под небом, да и боль донимала. Сильно донимала! А Колос, казалось, несся по кругу, вдоль замкнутой вереницы врагов, в которой ему становилось всё теснее. Твердята молился. Должны же наконец опустеть их колчаны! Или ослабеют от усталости, сделаются менее зоркими глаза. Внезапно Твердята снова увидел могучего витязя на огромном коне, и снова тот нёсся прямо на него. И в руке его снова была огромная палица, и мятый шлем венчал голову. Вот он пронёсся мимо, едва не задев его стремя своим, но у Твердяты хватило сноровки уклониться от страшного удара, упав навзничь на круп коня. Стеснённый страшной болью в боку, утративший ловкость, он едва не свалился под ноги коню, а тот, почуяв слабость всадника, замедлил бег, заржал тревожно. Твердяте удалось распрямиться в седле. Рана мешала занести меч, отдаваясь болью в правой руке, и он переложил оружие в левую. Глядь, а витязь снова скачет на него, занося для удара оружие. Перед тем, как принять страшный удар, Твердята узрел серебристый размах крыл, услышал треск и клекот. Словно прозвучал из поднебесной выси печальный зов:

– Тат! Тат! Тат!

Долго длилась ночь. Твердята силился поднять руку, осенить себя крестным знамением, желая просто удостовериться, что ещё жив, и не мог сотворить этого. Он не мог двинуть и ногой, не мог повернуть голову. Каждое движение его век, не поминая уж о конечностях, сопровождалось страшной болью. Он хотел стонать, но и стон причинял ужасные мучения. Его мучила жажда, и он умолял утолить её. Тогда кто-то приносил ему питье и поил его, приговаривая на чистом русском языке:

– Пить тебе позволительно, Демьян Фомич, потому как брюхо у тебя не распорото. А вот башкой вертеть не стоит, потому как она оглоушена. Ишь рожа-то… Ну да ладно… Ах, голова – она, как известно, всему голова, но сердце важнее, а уж душа-то… ну а брюхо…

Незнакомец пускался в длинные рассуждения о различных частях человеческого тела, особое внимание уделяя душе и той части тела, кою он неизменно именовал «брюхом и всем, что в нём, и всё, что ниже». Твердята полюбил звучание этого голоса. Оно было так же сладостно, как звучание хора на клиросе в новгородской Святой Софии. Слушая голос, он забывал себя, погружаясь в вязкое небытие. Кто он есть? Сильный муж, умудрённый опытный боец, тороватый торговый гость, он любил женщину странную, неземную, золотоволосую, со странными серыми очами, молодую, набожную. …Да-да! Когда-то, наверное, и она была молода, но ныне… Сколько же времени минуло с того мига, когда он стал куском стенающей плоти? И вроде жив ещё, но жизнь опостылела ему. И нет ничего в его жизни – ничего, кроме певучего, ласкающего голоса да неотвязной боли. Бесконечно долго он пытался заговорить, произнести хоть единое слово человеческой речи, которую до сих пор помнил, но язык плохо повиновался ему. Он силился произнести имя любимой женщины или помянуть давно умершую мать, но не мог совершить и этого. Шло время, и он стал испытывать жгучий голод. Тогда, преодолев страшную боль, он разомкнул губы.