Я первое время пыталась рассказать отцу, который часто и дома-то не бывал, и о тумаках, и об обидных словах, и о том, что мачеха мне хлеба жалеет, но тот лишь отмахнулся: в бабьи дела мужик лезть не должен. Так что я быстро поняла: просить помощи бесполезно. Матушка в могиле, отец давно позабыл о ее наказе оберегать меня. А больше опереться не на кого: только на себя. Разве что Тим…

Если бы не он, я бы пропала еще в первую весну после смерти матушки, когда меня босую выгнали в холодную ночь. Отец был в городе, да я и не уверена, заступился бы он за меня, окажись дома.

– Что случилось? – спросила я, подходя к окну.

Взгляд холодных, рыбьих глаз мачехи прошелся по мне сверху вниз, губы недовольно скривились, как и всегда, когда она натыкалась на меня. Я была для нее тем самым камешком в сапожке, приносящим боль и раздражение при каждом шаге. Ее светло-русые волосы, заплетенные в две косы и уложенные на голове короной, скрывал кокошник – тот, что привез ей из города отец в свою последнюю поездку. Вышивка на кокошнике была затейливой – как наши умелицы ни пытались повторить, не получилось. Это обстоятельство в глазах мачехи делало ее важной птицей. Не чета простым соседкам.

– Спесь в голосе умерь, обуза ты неблагодарная! – хлестко ответила она и, поправив на плечах платок с цветным узором, спросила: – Ты на сенокос ходила?

Я нахохлилась, как воробей, и покачала головой. Так и тянуло сказать, почему я не успела: слишком много дел было по дому и в огороде. Однако, наученная горьким опытом, я промолчала. Мачеха лишь злилась, слыша мои оправдания, и увереннее хваталась за хворостинку.

Уж что-что, а быстро бегать я хорошо научилась за четыре зимы, проведенные под одной с ними крышей.

– Ну и славно, – неожиданно сказала мачеха. – Ступай в лес, земляники набери. Пирогов с ягодой охота так, что сил терпеть нет!

– До вечера не обернусь, – предупредила я.

– Отчего ж?

Из дома донесся смех Златы, старшей моей нареченной сестрицы:

– Бабу-Ягу боится в лесу повстречать. Та ее по запаху учует, своей признает, в ступу посадит да унесет в избушку из костей!

Я загнанным волчонком посмотрела в окошко, где промелькнула светлая коса Златы. Чем старше я становилась, тем чаще заводились разговоры о том, что мое место в лесу, подле старой колдуньи.

– Матушка была травницей, а не ведьмой, – упрямо выпалила я.

Мачеха лишь фыркнула и швырнула в меня лукошко, которое я поймала на лету.

Ставни с грохотом захлопнулись. Высоко поднявшееся солнце жарило нещадно, но в деревянной избе благодаря закрытым окнам сохранялась прохлада.

Я подумала о ней с жаждой истомившегося по тени путника. По спине струился ручеек пота, мысль прогуляться в лес казалась заманчивой. Там, под деревьями, легче пережить палящий зной.

– Эй, ведьмино чудище! – из-за прикрытых ставен вновь донесся голос Златы. – В лавку зайди, спроси, привезли ли новые ленты!

– Тебе батюшка что сказал? – услышала я Купаву, вторую сестру. – Не получишь ты новых лент, он уже и так на тебя поистратился. Теперь мой черед! Васька, в лавке спроси про новые обручи.

– Ах ты змеюка! Младше меня, а хочешь замуж первой выскочить?

Я не стала дальше слушать. Последнее время сестры только и делали, что лаялись из-за женихов. Обе грезили отправиться под венец этой осенью. Приданое они уже собрали, оставалось только сговориться со свахой.

Я перекинула лукошко на локоть и, пряча глаза от палящего солнца, зашагала по деревне. Со смерти матушки она разрослась. Земля у нас богатая на урожай, о чем и прослышали в соседних краях. Пару зим назад, после страшного голода, многие перебрались к нам. Народа стало столько, что теперь, пожалуй, одной лавки даже маловато.