Чужое пиршество заставило вспомнить о собственном голоде, и рот наполнился слюной. День перевалил за полдень, а я еще даже не завтракала. Полянка с земляникой, к которой я то и дело тревожно возвращалась в мыслях, перестала казаться повинностью. Ягодами можно притупить чувство голода.

Тим широким шагом направился к воде. Подошва его новых сафьяновых сапог (видимо, отец привез из поездки) приминала сочную зеленую траву, напитанную влагой близлежащего ручья. Я последовала за другом.

Он медленно прошелся вдоль русла, а затем так же неторопливо выбрал место – под тенью молодого клена. Там мы и расположились.

– Это тебе. – Тим достал из-за пазухи что-то, обернутое платком. – Не ела ведь еще?

Я помотала головой и с благодарностью приняла угощение. Под платком обнаружились пирожки с румяной корочкой. Я сначала поднесла их к носу, вдыхая аромат хлеба, печи и домашнего тепла, и только затем жадно надкусила один.

– С повидлом, – пробормотала я, быстро глотая еще теплое тесто. – Мои любимые!

– Знал, что придутся тебе по вкусу. – Тим усмехнулся, не отрывая от меня внимательного взгляда. – Матушка напекла незадолго до твоего появления. Я как чувствовал, что ты придешь, – приберег на потом.

Его слова заставили меня перестать жевать и протянуть Тиму два пирожка (ровно половину того, что мне досталось).

– Потом может и не наступить, – серьезно проговорила я. – С твоим-то сердоболием.

По лесу, подхваченный эхом, пронесся смех Тима – звенящий, искренний, заставляющий улыбнуться. Веселье другу очень шло – оно заставляло сиять его глаза. На его обычно бледном лице проступил легкий румянец, подчеркивающий острые скулы. Кажется, ладонью дотронься до них – и обрежешься.

– Перестань! – бросил Тим. – Я завтракал, да и ужина меня никто не лишит. А вот ты…

Я вздохнула и уже более решительно, чем прежде, протянула другу два пирожка. Живот недовольно заворчал, затем жалобно сжался, но я не опустила руку под взглядом Тима – изучающим и любопытным.

– Гордая ты, – с едва слышным одобрением заметил он. – Говорят, для крестьянской дочки даже слишком.

Я знала, что обо мне болтают за спиной: молчалива, но строптивости не занимать. Жалости не сносит, вот в чем беда! Многие поначалу (когда отец только привел в дом новую жену) пытались меня пожалеть, подбросить сиротинке то кусок хлеба, то подлить кружку молока. Я всегда с теплотой принимала то, что давали. Но падать в ноги, лить в уши мед лестных слов, превозносящих благодетелей, не умела. Просто язык замирал и не слушался, будто заговоренный! И со временем от меня все отстали. Творить добро без ощущения превосходства – дело утомительное.

– Зато для ведьмина отродья в самый раз, – напомнила я и чуть пригрозила: – Возьми половину, будет честно.

– Люблю твои суждения о справедливости. Всегда так забавно выходит.

Я насупилась.

– Тебе пирожки за шиворот засунуть?

Тим проглотил смешок и, легко поднявшись на ноги, спустился к ручью. Зачерпнув ладошкой воду, он сделал жадный глоток. Вода стекла по его губам, подбородку и мелькнула россыпью сверкающих на свету капель на шее и ключице, виднеющихся в приоткрытом вороте рубахи. Я на мгновение отвела взгляд, а затем снова посмотрела на Тима – открыто, не таясь. Пусть мне бывает неловко от своих мыслей, но он о них не ведает. И нет той силы, что заставит меня открыть рот и выдать все как на духу.

Тим сложил ладони лодочкой, снова набрал воды, а затем двинулся ко мне.

– Не накормлю, хоть напою, – проговорил он с выражением, которого я не разгадала, – упрямство, насмешка, вызов? – Вода холодная, ключевая. Тут родник рядом.