Человек в чёрном улыбался. Оставалось играть роль радушного хозяина.

– Желаете выпить, сеньор?

– Если нальёте мне хорошей мадеры, я выпью мадеру.

– Сию минуту. Присаживайтесь.

Хрустальные бокалы наполнились терпким напитком, и свой художник осушил мгновенно – не посчитав нарушением этикета снова его наполнить. Человек в чёрном продолжал улыбаться, и улыбка эта была до того жуткой, что подобный портрет Гойя никогда не осмелился бы написать.

Визитёр, пригубив мадеру, заговорил:

– Вы, сеньор Гойя, написали удивительно точную картину будущего. Я был сегодня возле королевского дворца: занятное вышло зрелище. Знаете, это столь будоражит меня… до сих пор будоражит, словно впервые вижу подобное. Хотя, если честно, все восстания одинаковы. Одно и то же видел я, ещё со времён Шумера, пожалуй… века слагаются в тысячелетия, а вы, человеки – нисколько не меняетесь.

– Угодно вам шутить…

– Какие тут шутки? Это было по-своему прекрасно. Всё это отчаянное мужичьё, воображающее себя наследниками славы терций герцога Альбы. Как легко они пошли на французские штыки! Я думаю, что Бонапарту здесь не победить. Никогда не видел во Франции того качества, которое очевидно проявляется в вашем народе.

– Вы льстите моему народу, сеньор.

– Нисколько. Иначе я бы не провёл в Испании так много времени. Помните того голландца, времён Восьмидесятилетней войны? Как его звали… дурацкое имя, но вы поняли, о чём я говорю. «Чудо при Эмпеле». Забавно он сетовал тогда: мол, кажется, Господь – испанец… ах, смешная шутка!

И человек в чёрном действительно расхохотался. Гротескно и громогласно, хватаясь на живот и расплескав мадеру из бокала: она пролилась на пол, как лилась сейчас на мадридские мостовые кровь. Неожиданно он замолк, и снова сделался серьёзным. Пугающе серьёзным. Даже страшным. И произнёс:

– Не стану судить, кто по национальности Господь. Но я сам частенько бывал на испанской стороне, частенько.

– Не сочтите за дерзость… – Гойя рассудил, что имеет право взять инициативу в свои руки. – Но я не думаю, что вы нанесли мне визит, спустя столько лет, ради разговоров об истории. Или для рассказа о том, что творится сейчас на улицах Мадрида. Это я узнаю из газет. Я полагаю, что…

– …что у меня к вам дело?

– Именно так.

– Что же, сеньор Гойя, вы совершенно правы. Освежите наши бокалы, будьте добры.

Художник не слышал этого приятного булькающего звука, с которым вино лилось в хрусталь. Только голос собеседника, ничего иного.

– Итак… меня, господин живописец, позабавила эта ваша идея с картиной. «El dos de mayo de 1808 en Madrid», верно? Я правильно это произношу?

– Ваше испанское произношение весьма чистое.

– Окажите любезность: проговорите название сами. Я желал бы насладиться тем, как звучат эти слова из уст настоящего испанца.

Разумеется, Гойя никак не мог отказать. Он произнёс название картины на испанском, и даже дважды. Человек в чёрном захлопал в ладоши.

– Великолепно! Премного вам благодарен. А теперь – наконец-то, к делу. Я рад, что вы, сеньор Гойя, всё-таки нашли в себе силы воспользоваться моим подарком… или наконец-то уверились, что тот разговор не был какой-то шуткой. И написали то, что желали увидеть. Но вы помните наш уговор? Услуга за услугу. Не волнуйтесь, речь не о душе, или чём-то подобном, хотя плату я желаю попросить немалую.

– Какую же?..

Глупо было бы скрывать, что Франсиско обрадовали слова о душе. Мало ли, что… как говорится, когда пляшешь с Дьяволом – нужно слушать музыку, а вот слух-то он как раз и утратил.

– Всё очень просто. Я хочу заказать у вас картину.