Вот-вот должны нагрянуть в гости Жекины родители. Паша спешно попытался растолкать какие-то вещи по шкафам, но те всё так и норовили вывалиться обратно. Жеки не видно, но он знает, что она там, на кухне, в малиновом фартуке, режет салаты и напевает себе что-то под нос. Он крикнул ей через стенку: «Тебе помочь?» Она громко и весело ответила: «Не надо, я сама!» Отложив на подоконник приятно неподвижную и прохладную книгу, Паша распахнул окно и со всхлипом вырвался из сна в душную темноту избы. Скомканная подушка влажно и неприятно клеилась к щеке.

Утром Жека не смогла встать с кровати. Странно деформированные ноги изгибались в неожиданных местах, медленно обшаривая окружающее пространство. Зараза жизни захватывала все новые и новые участки тела – стук множества сердец вразнобой бился из-под лихорадочно горящей кожи, скрывающей постоянное, неустанное движение. Паша попытался влить девушке сквозь сжатые зубы ложку бульона, но горло отказывалось пропускать пищу.

Вскоре последние следы сознания в теле исчезли. Расфокусированные глазные яблоки ворочались в глазницах независимо друг от друга, беспорядочно подрагивая чёрными дырами зрачков. Из горла с клубами пара вырывался непрерывный писк, для создания которого не требовалось вдоха. Волосы на макушке шевелились от биения очередного сердца.

Паша изо всех сил, до боли в голове зажмурился и попытался заплакать, но слёзы не шли; вместо них пришёл только сухой кашель вместе с тихим и высоким поскуливанием. Он разжал судорожно сведённые кулаки и бездумно уставился на полумесяцы лунок, оставленные ногтями в коже ладоней. Лунки медленно наполнялись кровью.

Закончив поливать лежащие на снегу дрова из гулко булькающих канистр, Паша остановился перед дверью избушки. За дверью тихо бурлила звуковая каша – шорохи и шепотки, деревянное поскрипывание, негромкий гул толпы, сидящей в нетерпеливом ожидании первой ноты оркестровой увертюры. Паша поймал себя на том, что хочет постучаться в дверь и спросить, можно ли войти. Он помотал гудящей, омертвевшей до бесчувствия головой и достал из кармана зажигалку.

Столб огня рвался в небо, разгоняя тьму ночного леса; тени деревьев истерично дёргались в диком хороводе на синем снегу. Жар бил в лицо, волосы сворачивались и курчавились, оставляя резкий жжёный запах. Паша стоял и непрерывно смотрел в огонь, но за всё время пожара из домика не донеслось ничего – ни крика, ни стона. Крыша избушки прогорела и с треком провалилась, и из возникшей дыры к небу вырвалось облако оранжевых искр, уносящее с собой многоголосый щебет призрачного хора.

– Как странно, не правда ли? Смерть неотступно следует за нами по пятам. Непреодолимым барьером она маячит где-то впереди нашего жизненного пути. И каждый из нас может быть уверен на сто процентов, что как бы быстро он не шагал по нему, какие бы не выбирал повороты на развилках судьбы, финал будет один – смерть. Дрожим ли мы по причине неизбежности такого исхода в перманентном страхе перед смертью? Сходим с ума и начинаем жить последним днем лишь потому, что знаем обязательной итог своей жизни? Повернись к своему соседу и спроси: эй, друг, ты дрожишь от страха перед смертью?

Преподобный Винсент оскалился в белоснежной улыбке на миллион долларов, которую камера взяла крупным планом, прежде чем развернуться к трибунам, амфитеатром выстроенным перед сценой. Пять тысяч человек, занимавших трибуны, как один последовали призыву пастора, и лужайка перед нэшвилльским Парфеноном, чьи колонны алели в лучах заката за сценой, наполнилась громогласным «Нет!».