Кэтрин спросила:

– Там было ужасно?

Лукас ответил:

– Механик засучил рукава, полисмен обходит участок, привратник отмечает, кто идет.

– Прошу тебя, Лукас, – сказала она. – Говори со мной на простом языке.

– Мастер сказал, я справляюсь, – ответил он.

– Можешь пообещать мне одну вещь?

– Да.

– Обещай, что, пока тебе приходится там работать, ты будешь очень-очень осторожным.

Лукас вспомнил о зажиме, и ему стало стыдно. Он не был осторожным. Он позволил себе замечтаться.

Он сказал:

– Я знаю, что я бессмертен, я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника.

– А еще обещай, как только получится, уйти с этой работы и найти себе другую.

– Обещаю.

– Ведь ты…

Он ждал: что такого она о нем скажет?

Она сказала:

– Ведь ты для другого предназначен.

Он был счастлив услышать это, вполне счастлив. И все равно надеялся на большее. Он ждал, что она что‐то ему откроет, хотя и не мог бы сказать, что именно. Ждал изумительной лжи, которая обратится правдой, как только она ее произнесет.

Он сказал:

– Обещаю.

Для чего же он предназначен? Он не мог заставить себя спросить об этом.

– Тяжело это, – сказала она.

– А ты? У тебя сегодня на работе было все в порядке?

– Да. Я все шила и шила. Знаешь, на работе – отпускает.

– Ты сама…

Она ждала: что он собирался у нее спросить?

Он спросил:

– Ты сама была осторожной?

Она рассмеялась. Он покраснел. Разве вопрос был таким уж глупым? Она всегда казалась ему такой беззащитной, словно нет ничего проще, чем обидеть такую, как она, – добрую, дивно пахнущую. Вот ее и обидят – не теперь, так потом.

– Была, – ответила она. – Ты обо мне беспокоишься?

– Да, – сказал он.

Он надеялся, что не сморозил очередную глупость. Робко ждал, не станет ли она снова смеяться.

– Не надо, – сказала она. – Думай только о себе. Обещай мне это.

Он сказал:

– Каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

– Спасибо, мой дорогой. – Больше она ничего не сказала.

Он проводил ее до ее двери на Пятой улице. Они стояли на крыльце, испещренном яркими пятнышками.

– Теперь ты пойдешь к себе домой и съешь ужин.

– Можно у тебя что‐то спросить?

– Все что угодно.

– Хочется знать, что это такое, что я делаю на фабрике.

– Ну, я думаю, на фабрике делают много разных штук.

– Каких штук?

– Деталей больших механизмов. Шестеренки там, болты… ну и прочее.

– Мне сказали, я делаю кожуха.

– Значит, так оно и есть. Именно их ты делаешь.

– Понятно, – сказал он.

Понятно ему не было, но он счел за лучшее не продолжать. Лучше притвориться, что знаешь, что такое кожух.

Кэтрин с нежностью взглянула на него. Неужели снова поцелует?

Она сказала:

– Хочу тебе кое‐что отдать.

Он затрепетал. Намертво стиснул челюсти. Сейчас ни в коем случае нельзя заговорить – ни словами книги, ни своими собственными.

Она расстегнула ворот платья, опустила руку за пазуху и извлекла медальон. Стянула через голову цепочку, взяла ее в пригоршню вместе с медальоном.

Она сказала:

– Носи это.

– Не могу, – ответил он.

– Там внутри прядь волос твоего брата.

– Знаю. Я это знаю.

– А ты знаешь, – сказала она, – что у Саймона был точно такой же, с моим портретом?

– Да.

– Он мне его не показывал.

– Никому из нас не показывал.

– Владелец похоронного бюро сказал мне, что медальон остался с ним. Что он остался на Саймоне, когда его положили в гроб.

То есть у Саймона была с собой Кэтрин. У него был кусочек Кэтрин в том ящике на другом берегу реки. Возводилась ли она тем самым в ранг почетного покойника?

Кэтрин сказала:

– Я буду чувствовать себя спокойней, если он будет с тобой, когда ты на фабрике.

– Он твой.

– Давай считать его нашим. Твоим и моим. Можешь сделать мне приятное?