«Ночь на 9 декабря 1722 года проходила спокойно: перед часовым Троицкой церкви лежала пустая площадь; в австериях и вольных домах (тогдашних трактирах и кабаках) потухли огни, умолкли брань и песни бражников, и на соборной колокольне ординарные часы пробили полночь.

Еще последний удар часового колокола не успел замереть в морозном воздухе, как Данилов с ужасом заслышал странные звуки. По деревянной лестнице, тяжелыми шагами, привидение перебрасывало с места на место разные вещи. „Великий стук с жестоким страхом, подобием бегания“ то умолкал, то снова начинался… Так продолжалось с час… Испуганный часовой не оставил своего поста, он дождался заутрени, но зато лишь только явился псаломщик Дмитрий Матвеев благовестить, солдат поспешил передать ему о слышанном.

Дмитрий стал оглядывать колокольню и скоро усмотрел, что стремянка – лестница, по которой карабкались обыкновенно для осмотра к самым верхним колоколам, оторвана и брошена наземь; „порозжий“ канат перенесён с одного места на другое, наконец, веревка, спущенная для благовесту в церковь с нижнего конца на трапезе, на прикладе обёрнута вчетверо.

Псаломщик передал о виденном и слышанном всему соборному причту; утреня и обедня проведены были в толках о странном привидении.

– Никто другой, как кикимора, – говорил поп Герасим Титов, относясь к дьякону Федосееву.

Тот расходился в мнениях по этому предмету:

– Не кикимора, – говорил он, – а возится в той трапезе… черт.

– Что ж, с чего возиться-то черту в трапезе?

– Да вот, с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербургу пустеть будет.

Дело получает огласку. И вот молва о том, что объявилась-де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру-де она, Петербург запустеет, электрической искрою пробежала по площади и задворкам столицы».

И, как пишет об этом Алексей Николаевич Толстой, эта мрачная петербургская легенда пошла от того самого испуганного дьячка, который, спускаясь с колокольни Троицкого собора, впотьмах увидел «кикимору – худую бабу и простоволосую, – сильно испугался и затем кричал в кабаке: „Петербургу, мол, быть пусту“, за что был схвачен, доставлен в Тайную канцелярию и бит кнутом нещадно».

Памятник Петру I (ск. К. Растрелли)

Дмитрий Толстой, современный потомок того самого услужливого Петра Андреевича Толстого, обманом доставившего царевича Алексея в Петербург, рассказывает семейное предание о том, что, умирая мучительной смертью, царевич Алексей проклял обманувшего его Петра Андреевича и весь род его до двадцать второго колена. Проклятие царевича сбылось. В 1729 году, сосланный в Соловецкий монастырь, в каменном мешке – узкой келье, вырубленной в монастырской стене, Пётр Андреевич скончался восьмидесяти лет от роду. Говорят, проклятие роду Толстых сказалось в том, что время от времени, примерно раза два в столетие, рождается слабоумный или совершенно аморальный Толстой, как, например, известный своими похождениями Фёдор Толстой, прозванный Американцем. Следствием этого проклятия Толстые считают и то, что именно Петербург стал «колыбелью революции», и страшные девятьсот дней блокады, пережитые Ленинградом в XX веке. Алексей, умирая, будто бы вслед за матерью повторил то страшное пророчество: «Петербургу быть пусту!».

И всё-таки, несмотря на проклятия, пророчества и предсказания гибели, к концу царствования Петра I город простирался на огромной территории от Сампсониевского собора на севере до Ульянки на юго-западе и от Александро-Невского монастыря на востоке до Адмиралтейства и набережной Васильевского острова на западе. Практически, пользуясь сегодня привычным фразеологизмом «старый город», мы говорим о петровском Петербурге. И говорим о нем как о памятнике его основателю.