Подозревая, что причина столь непонятного поведения находится прямо у Земной за спиной, девушка аккуратно поставила посуду в воду и медленно развернулась, опустив голову.

«Какие дорогие туфли в наших краях», – обнаружил себя сарказм – явный признак выздоровления.

– Петь опять, – приказал голос, принадлежащий, судя по всему, хозяину дорогих туфель.

Аня подняла глаза: изуродованное оспинами лицо, седая копна волос, стянутая в куцый хвост, узкие щели глаз, огромные губы, как у жабы из одной фантастической саги, идеальное тело, запаянное в загорелую кожу, лоснящуюся от жары. Субъект стоял руки в боки и благоухал ароматами пенных ванн.

– Петь опять! – процедил снова хозяин положения, не дождавшись Аниного отклика.

За секунду в черноволосой голове пронеслись и воспоминания о днях лишений, и соображения о выгодах и перспективах, и напоминание о народной мудрости, гласящей, что шанс – он хитрый малый, выпадает только раз. Набрав в грудь побольше воздуха, Аня затянула одну из самых мелодичных песен своей школьной юности:

– «Ой у весінньому садку…»

Но чем дальше пела Аня, тем больше сдвигались к переносице густые брови почти идеального слушателя.

«Меняй репертуар!» – шепнул рассудок.

– «Владимирский централ…» – вспомнилась ненавистная песня.

В мгновение ока лицо узкоглазого просветлело.

– Другое, – приказал слушатель.

– «Ой, на горі два дубки…» – Аня чуть в пляс не пустилась, обнаружив довольную улыбку на лице уродца.

Не дожидаясь окончания концерта, седовласый гаркнул что-то себе за спину, затем показал жестом, чтобы Аня покрутилась. Уповая на судьбу и моля ее о том, чтобы дохлая селедка, которой теперь и являлась рабыня, пришлась по вкусу новому повелителю, девушка медленно обернулась на триста шестьдесят градусов.

– Друмурти, – пробормотал хозяин дорогой обуви и развернулся к выходу.

Аня обернулась к товарке: та стояла, прикрыв рот рукой, и, не моргая, смотрела на брюнетку. То ли страх увидела Земная в глазах соседки, то ли жалость. В любом случае, подумала иномирянка, этот шаг – новая ступень, и не стоит отказываться от возможности сделать его.

Кто-то потянул за руку, больно сжав при этом локоть.

«А, старый знакомый, любитель бить по лицу!» – совсем не обрадовалась Аня, но сопротивляться не стала.

Следующих три дня девушка провела в бане, в домашнем косметическом салоне, в домашнем ателье. Три дня Анна объяснялась жестами с девушками, обслуживающими ее, с музыкантом, который должен был аккомпанировать, с хозяином борделя, коим оказался узкоглазый. Три дня девушка выдерживала сверлящий взгляд певички, на место которой претендовала новоиспеченная звезда, три ночи подпирала двери звенящими предметами, просыпалась от малейшего шороха и все время боялась за собственную шкуру: уж слишком «теплым» и многообещающим взглядом одаривала Аню видавшая виды примадонна.

На четвертый день, посчитав, что пленница достаточно отдохнула, хозяин борделя выпустил брюнетку на сцену. И чтобы не спугнуть клиентов, разрешил спеть одну песню, и то уже под самый конец, когда в зале оставались пара посетителей да десяток тел под столами.

Свет был приглушенным. Ради Ани с еще не зажившими ранами от побоев на лице или просто из экономного расчета, не столь важно. Но созданная атмосфера лености и медлительности натолкнула Земную на размышления о современном чил-ауте[1].

– «Не слышны в саду даже шорохи…» – запела Аня, опершись на стенку раздолбанного клавесина-рояля.

Аккомпанемент оставлял желать лучшего, но пианист попался толковый – не выводил главную мелодию, лишь подхватывал ее вторым голосом.