О, Элизабет. Я поступила как настоящая дура и не могу теперь не думать, что грань между смелостью и сумасшествием очень тонка. Я говорю себе, что повела себя безрассудно, но в глубине души в это не верю. Совершенно не верю и потому сожалею вовсе не о поступке, но о том, что мой план провалился.

Я отложила дневник и снова взялась за Писание, ища в нем вдохновения, чего-то, что развеяло бы мою печаль. Ответ нашелся в Притчах – в двенадцатом стихе тринадцатой главы.

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни», – прочла я.

Я перечитала эти строки, медленно, чувствуя, как в груди, подобно звону колокола, зазвучало непреложное знание.

– Если я этого не сделаю, не смогу жить, – сказала я молчаливым стенам. – Я лучше умру.

Не будучи от природы склонной к истерикам или преувеличениям, я чувствовала, где-то глубоко внутри, что это правда. Я уже потеряла надежду, и, если не закончу начатое, мне конец.

Я закрыла Библию и поднялась. Сняла платье и нижнюю юбку, распустила волосы – так же, как делала прежде, но в этот раз мною руководили вовсе не отчаяние и не печаль. Ко мне простирало ветви древо жизни: оно указывало мне путь. Я надела мужской костюм и собрала вещи. Я двигалась быстро и бесшумно, а за плечами у меня, подобно ангельским крыльям, вставала кристальная ясность. В прошлый раз я не сумела все тщательно обдумать и действовала отчаянно и спешно. Но больше не совершу подобной ошибки.

Самые ценные мои вещи – письма от Элизабет и Джона, записки Уильяма Брэдфорда, Библию с моей родословной – мне пришлось оставить. Я не забрала даже дневники, хотя мне и претила мысль, что кто-то их прочтет. Но лучше это случится здесь, чем там, куда я направляюсь. Я решила, что, когда доберусь до места, куплю небольшую тетрадку, походную чернильницу и перо и буду делать записи на чистых страницах.

Первым делом я упаковала две пары чулок, дополнительный корсаж, чтобы стягивать грудь, и небольшое одеяло – его я привязала к сумке снизу. К этому прибавила буханку хлеба, три яблока и фунт сушеной баранины, а ружье, флягу и патронташ повесила через плечо, как обычно делали солдаты. Я собрала остатки сбережений и, ведомая укрепившейся во мне убежденностью, покинула дом, не позволив себе даже оглянуться на прощание.

Я не взяла кобылу и отправилась в путь пешком. Я так часто ездила на этой лошади, что, если бы кто-то увидел меня на ней, сразу бы понял, кто я; и, хотя дьякон разрешил мне пользоваться этой кобылой в любое время, она мне не принадлежала и я не смогла бы ее вернуть. Томасы уже легли спать – стояла глубокая ночь. Я знала, что они встревожатся, когда обнаружат, что я ушла, но не могла представить, как этого избежать. Я оставила им короткую записку, в которой благодарила за доброту и прощалась с ними, но не сообщала, куда направляюсь, и не обещала вернуться.