– Ее муж… по-прежнему служит под командованием генерала Вашингтона? – спросила она, не поднимая глаз от шерсти.

– Он пишет… он пишет… что вернулся домой, в Ленокс.

– Так и следовало поступить. Эта война слишком затянулась.

Она больше ничего не сказала, да и говорить было нечего. Я встала, взяла письмо Джона Патерсона и на мгновение представила, как приятно будет сжечь этот листок. Трясущейся рукой я поднесла его к свече.

Не придет больше ни одного письма.

Ни от Элизабет, ни от ее любимого Джона. У него теперь нет причин писать мне.

Я отдернула руку, так что у письма обгорел лишь уголок, и пошла к себе в комнату.

– Я устала, – сказала я, хотя ощущала вовсе не изнурение. – Лягу пораньше.

– Спокойной ночи, дорогая, – мягко проговорила миссис Томас.

– Спокойной ночи, – ответила я, хотя часы показывали лишь четыре. День был мрачный и темный, но до сна еще оставалось достаточно времени.

Когда мы вспоминаем о прошлом с высоты накопленного опыта и прожитых лет, мы ясно все понимаем. Смерть, разочарование и отчаяние подтолкнули меня к краю обрыва. Теперь я это вижу – но по-прежнему изумляюсь тому, что спрыгнула вниз.

Я достала штаны и рубаху, из которых вырос один из старших братьев, а никто из младших не взял. Это были не те штаны, что делали мои ноги быстрыми, словно ветер, а меня наполняли свободой. Эти штаны не казались волшебными. Но из тех я давно выросла. Я расслабила корсет и стянула платье, выпуталась из белья и встала, обнаженная и дрожащая, в угасающем свете дня, который сочился сквозь маленькое окно.

Я вытащила из кос шпильки и, глядя в висевшее на стене небольшое зеркало, провела гребнем по волосам. Волосы у меня спускались ниже талии, и теперь, когда они ровной, блестящей стеной окружали меня, я почувствовала себя обитательницей морских просторов, не стесненной ни обычаями, ни человеческими законами. Я ощутила себя сиреной – или, возможно, древнегреческой богиней, и подумала, что, вероятно, могла бы кому-то показаться красивой, хотя ни изящества, ни миниатюрности во мне не было.

Но этого никто не узнает.

Никто никогда не увидит такую Дебору. Никто, кроме мужа.

Милфорд Кру хотел стать им. Судя по всему, он не отказался от этой мысли, и я полагала, что, дай я согласие, дьякон не раздумывая продаст ему свои земли.

– Нет! – выкрикнула я и испугалась своего голоса. Гребень упал на пол. – Нет, – повторила я, но гораздо спокойнее. – Нет. Только не он. Ни за что.

Мои волосы всегда оставались для меня предметом гордости, но в то же время сердили. К чему мне красота? Ростом я не уступала многим мужчинам – и могла сравниться в этом с большинством братьев Томас. Рот у меня был большой, подбородок – твердый, скулы – острые. Горбинка на носу и широкие брови не придавали изящества моей внешности, но, возможно, делали меня привлекательной, хотя я сомневалась, что кто-то мог бы признать меня миловидной. Даже мои разноцветные глаза казались скорее странными, чем красивыми.

– Я не хочу быть женой, – прошептала я. – Не хочу быть женщиной. – В груди поднялась и обрушилась волна, и мое отражение в зеркале расплылось. – Я хочу быть солдатом.

Неужели?

Я вытерла глаза, злясь из-за собственной слабости, но сердце громко забилось. Да.

– Почему я не могу сыграть роль? – спросила я громче. – Если это полностью в моей власти?

Мои волосы сияли, прикрывая тело, и будто манили. Мне не придется срезать их все. Мужчины, которых я встречала, собирали волосы на затылке в короткий хвост. Я часто стригла волосы братьям. А еще брила им щеки, когда они зарастали щетиной. Немногие брались за бритье без посторонней помощи – для этого требовалось хорошее зеркало, но и его часто казалось мало. Это занятие оставляли брадобрею – или женщине, – так что я брила всех мужчин семейства Томас, за исключением Иеремии, щеки которого оставались такими же гладкими, как мои. Эта мысль придала мне сил. В армии хватало мальчишек, которые еще не начали бриться. Но ни у кого из них не было кос до пояса.