Вот он стоит – высокий и худой, в свои пятнадцать похожий на десятилетнего подростка. Только глаза уж очень не по-детски смотрят. Маня всегда выглядел противоречиво. Видно было, что мальчик растет тихим, но эта тишина не отменяет твердости характера. Однажды всем им придется испытать на себе действие этой твердости. И уж конечно, Маня знал, почему «Доктор Живаго» заслужил жизнь вечную. А Евграф не знал. Ни капельки не комплексуя по этому поводу, он проводил дни в подшучивании над братом. Обзывал его доморощенным Эйнштейном (Маня подавал большие надежды как математик), заклеивал ему очки промокашкой, когда тот засыпал, забыв их снять, привязывал его за ногу к письменному столу, если тот, задумавшись над задачкой, терял ощущение времени и пространства. Мог и злую шутку выдумать: один раз перепачкал ладони в пыли и, подкравшись незаметно сзади, оставил два ярких отпечатка на белой Маниной спине. Футболка была чистая, и видно поэтому оказалось замечательно. Маня, разумеется, проходил так весь день на радость мучителю Евграфу и лишь к вечеру был остановлен мамой и выспрошен о причине появления отпечатков. Ничего вразумительного Маня, само собой разумеется, сказать не мог, но на это был Евграф, который тут же словно из-под земли вырос и с видом совершеннейшей невинности доложил родительнице, что видел Маню обнимавшимся с какой-то рыжей девочкой в кустах у реки. Мол, поэтому и спина у него от ее объятий грязная. Маня застыл с раскрытым ртом. Мама на обоих смотрела выжидающе, зная по опыту, что ни одному, ни другому верить на слово нельзя. Евграф продержал паузу и расхохотался. Эффект был достигнут: брата и маму он привел в замешательство. Правда, его после того на весь оставшийся день поставили в угол и лишили обеда. Но что эти невзгоды по сравнению с удовольствием сыграть хороший трюк! Евграф ни о чем не жалел.

Но, несмотря ни на что, Маня любил своего младшего брата и все ему прощал. Он делился с ним последней шоколадкой, хоть сам был от шоколада без ума, он дарил ему свои подарки на день рождения, если оказывалось, что они ему пришлись по вкусу; он даже признавал за собой многие из бесчисленных проделок Евграфа, чтобы по возможности уменьшить долю наказаний, выпадавших на его счет. Иначе живого места на Евграфе бы не осталось. Столь спартанского воспитания придерживались их родители.

Евграф попал в музей Пастернака, когда экскурсионная группа уже заканчивала обход второго этажа, а новая еще не была сформирована. Так что ради него одного никто не собирался распинаться относительно творческого дуэта Бориса Леонидовича и Зинаиды Николавны – их портреты он узнал, потому что в одной из отцовых книжек видел точно такие же, – и он, оставив скучающего экскурсовода ковырять побелку на подоконнике, отправился гулять по дому сам. Евграфа чрезвычайно заинтересовали сапоги писателя, поставленные в угол у шкафа и знаменующие собой застывшее время. Он все интересовался, нельзя ли их примерять. Чуть меньше его привлекала свисавшая с гвоздя кепка. В ней не было ничего пастернаковского, в то время как в сапогах почему-то было. И довольно много было. Евграф ходил по комнатам, как будто знал их расположение с самого рождения. И действительно, дом в Тарусе, в котором жили они, был если не точной копией этого музейного, то уж очень походил на него планировкой. Те же эркеры по периметру, та же крутая лестница на второй этаж, тот же закрытый с трех сторон балкон, на котором так удобно делать зарядку. И Пастернак (Евграф ни секунды в том не сомневался) каждое утро делал здесь упражнения. На растяжку рук и ног. А потом пил вкусный кофе и шел писать бессмертное. А писал он на этом голом столе… Евграф Соломонович вспомнил, какое отталкивающее впечатление произвел на него этот дубовый стол – широкий, как кровать, которую забыли застелить, двухтумбовый, с пустыми ящиками – тем более пустыми, что когда-то они были забиты до краев рукописями. Еще сильнее Евграфу не понравилась корзина для бумаг, словно приклеенная к столу сбоку. Она стояла под углом и тоже была обманчиво пуста. Слишком пусто было в комнате писателя. Он ведь помнил, как было в кабинете у отца, куда им с Маней строжайшим образом запрещалось входить, когда там работали. Евграф внимательно рассмотрел корешки оставленных Пастернаком на полках книг. Большинство были немецкие. Все почти – издания его произведений. Неужели интересно читать себя самого? Да еще и на другом языке? Такое удовольствие казалось Евграфу в ту пору весьма сомнительным, и он не одобрял Пастернака. Очень ему понравилась старинная Библия в кожаном переплете с золотым теснением. Отец говорил, что Бога нет, и сердился, если Маня или он спрашивали снова. И Евграф, привыкший повиноваться отцу вопреки всем своим попыткам этого не делать, смирился с отсутствием Бога. Но его главную Книгу любил, читая по главе в день тайком от родителей. Как он завидовал Пастернаку, у которого всегда под рукой была такая красивая книга!