Впрочем, и в Китеж меня не отправили, ибо лишние руки в хозяйстве не лишние. Правильно отец говорил: царь далеко, а поле – вот оно.

Семья у нас большая, справная. Дед, отец, мать да семеро по лавкам. Старшая сестрица Авдотья уже замужем и своих деток нянчит. Я, стало быть, вторая. Потом Гришка – он в Китеж подался в цареву дружину. Когда к нам в Макеевку прибыл гонец за новыми рекрутами, Гришку первого и взяли: сильный да красивый. А братец и рад – не любил он поле да лес, тесно ему в деревне было.

Другое дело Евсей. Этот спит и видит, как отцовское дело продолжит, коней разводить будет. Кони у отца справные.

Потом Машка, ей двенадцать. Скоро женихи вокруг дома хороводы водить будут. Красивая она, темнобровая, румяная, с глазами яркими.

После Машки Степка, младший, последний. Это мы все так думали, пока мать на старости лет не затяжелела. Вот уж кого не ждали, так это еще одного младенца! Оттого и назвали братишку Нежданом.

Семеро – хорошее число, ладное, благословенное. Милостивы к нам духи небес, стало быть. Только почему тогда меня так обидели?

Работа в поле куда тяжелее, чем в огороде. Там хоть от жары под деревом укрыться можно, да и колодец рядом. И мать то лепешку вынесет, то молока попить. А тут – как с утра размахались косами, так до полудня и идешь. Пот разъедает глаза, во рту пересохло, спину ломит, пальцы онемели. Рубашка мокра насквозь. Машка давно сомлела: побелела, закачалась. Отец усадил ее под яблоней отдыхать. Отец глянул встревоженно на меня, но я слабости не показывала. И без того меня в семье меньше всех любят, так еще и жалеть будут? Нет уж, я справлюсь!

И справилась ведь! Степка к полудню прибежал, обед принес – каши с мясом, да репы вареной, да квасу. Я ела неохотно, через силу. Устала очень. Даже жевать сил не было. А Машка уж отдохнула, посвежела. Вот уж и смеется, зубами белыми сверкая. Мы и сами, на нее глядя, улыбаемся: до чего ж хороша!

– Устала, Янушка? – спрашивает отец. – Посиди еще. А то домой бегите, хватит с вас.

– Да мы вилы возьмем сейчас, равнять будем.

– Добро.

Степка все еще сидел под яблоней. Ему домой не хотелось, там мать заставит за малышом смотреть. Больше-то некому. А тут отец косится, но молчит. Можно и на траве полежать, и палочкой землю поковырять, и жуков половить, и ворон посчитать. Машка тоже не спешила ни за вилы хвататься, ни домой бежать: дома-то для девки работа никогда не заканчивается.

Я же понимала, что мужчины тоже устают, им помощь нужна, поэтому стряхнула с плеч усталость и поплелась ворошить укос.

Когда небо закрыла черная тень, я подняла голову первой и ахнула: к нам приближалось древнее злобное чудище: огромная крылатая япшурица, зеленая, что трава в низине. Не как в сказках, с одной только головой, и огнем не пыхала, но я все же испужалась до икоты. Особенно потому, что мчалось чудище поганое на детей: на Степу и Машу. Отец, дед и братья были далече, они подняли косы и с криком помчались к нам, но я была ближе. Отбросила вилы в сторону, завопила дурным гласом и вспыхнула вся от страха, круто на злости замешанном. За себя не боялась, а младших в обиду не дам!

Что чудищу огромадному наши косы и вилы? Оно же размером с несколько домов, а чешуя у него – железная! Не убить его вилами. Огнем тоже не убить, да только я внутри птицу-огневицу удержать не сумела. Она сама вырвалась, как из клетки, замахала крыльями, заклекотала грозно и словно муравей на волка – ринулась на недруга.

Поле сухое вспыхнуло разом, затрещала вокруг стена пламени… и разом трава зеленая восстала, спутала меня, к земле прижала силою. Неприятно, даже больно. Я завопила, растопырила пальцы, вскочила… и вдруг поняла: стою я совершенно голая (и рубашка, и сарафан сгорели мигом) супротив незнакомца, высокого и синеглазого, в черном как ночь одеянии. Трава опала, огонь потух. А ни япщурицы летучей, ни птицы-огневицы нет больше.