Она отворачивалась при виде моего обезображенного лица, избегала моих прикосновений. Отстранялась, как только я ее отпускал. Словно для нее это превратилось в неприятную обязанность.

Я не мог его осуждать.

Но осуждал.

В тот момент, когда одно ее слово нежности, когда тепло ее сердца способно было вернуть мне надежду, я видел лишь красивую оболочку, которая ходит, улыбается, разговаривает со мной. Но душа ее закрыта.

Я взял в руки ее веер, сжимая его.

Каждый раз я прислушивался к шагам в коридоре. Я узнавал ее по шагам. И каждый раз я представлял, что она откроет дверь и скажет, что скучала, обнимет, и я снова почувствую тепло ее сердца.

Но она не придет. Она меня боится.

Я вспомнил ужас в глазах жены, когда посреди одного разговора по стенам побежали трещины. Как порыв магии сбил ее с ног. Как я просил у нее прощения, вымаливал его, боясь, что причинил ей боль.

Горечь охватывала меня, но вместе с тем – и безмолвное понимание.

Я не мог стать тем, кем был раньше, и, возможно, она не могла принять меня таким. Моя слабость и мои раны – будто приговор, лишающий меня достоинства, силы, смысла жизни. Я чувствовал себя разрушенным, заброшенным, как руины старого замка, в которых когда-то кипела жизнь.

Тогда я понял: с этого момента я – всего лишь человек. Слабый, уязвимый и смертный. И все мои раны – не просто физические, а раны души, которые никак не заживают. Они – мой приговор, моя судьба. Я стою в тени, разрываемый между горечью и надеждой, которая почти угасла.

Я жив – и это самое страшное и самое дорогое, что у меня есть.

– Мы пробовали все. Маститые маги разводят руками. Заклинания его не берут! Даже странно, – заметила Элеонора. – Даже родовая магия рода Моравиа оказалась бессильной.

Элеонора закатила глаза, и в её взгляде я увидела не только презрение, но и глубокую печаль.

– Я не могу любить его таким, – произнесла она, её голос стал тихим, но в нём всё ещё звучала горечь. – Я не могу смотреть на него, не вспоминая, каким он был. Мне это тяжело. Я не хочу так.

Я поняла, что её слова были не только о нём, но и о ней самой.

– Вы должны попытаться, – произнесла я, стараясь донести до неё свою мысль. – Он нуждается в вас больше, чем когда-либо. Иногда любовь, теплота и ласка…

В этот момент мне казалось, что что не все потеряно. Что что-то внутри нее может измениться. И что она – просто уставшая женщина, которая опустила руки, которая мечется из крайности в крайность, сгорая от внутреннего отчаяния.

– Хватит! – отрезала Элеонора. – Прекратите! Я больше не хочу разговаривать на эту тему! Мне пора возвращаться. Скоро бал. Я пришлю тебе распоряжения. А пока осваивайся.

Элеонора, не дождавшись ответа, вышла из комнаты, оставив меня одну с нарастающим чувством тревоги. Я смотрела на её уходящую фигуру, и в сердце моём разгоралось недоумение. Как можно быть такой жестокой? Как можно отвергать человека, который когда-то был её идеалом, а теперь нуждается в поддержке?

Может, в глубине души, она все еще любит мужа?

Я подошла к окну и посмотрела на сад, где цветы распускались, словно жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

– О, добро пожаловать, – услышала я незнакомый голос. Обернувшись, я увидела пышную даму в костюме горничной. – Меня зовут Бэтти. Я горничная. Сослана сюда за пьянство, дебош и плохо проглаженные ленты.

– Очень приятно. Я – новая сиделка у генерала Моравиа, – улыбнулась я. – Приехала, чтобы помочь вашему хозяину. А так вроде бы больше нигде не накосячила…

– О, ему уже ничего не поможет, – заметила горничная. – Знаешь, сколько вас таких тут было? И сиделки, и доктора, и какие-то целители!