Эти звуки словно разбудили во мне что-то неожиданное – я даже сбавила шаг, замерев в нерешительности. Может, я не вовремя?

– …мне кажется, что скоро нам понадобится новая сиделка, – послышался голос генеральши.

– Любовь моя, тебе больше поговорить не о чем? – раздался незнакомый мужской голос, с легким оттенком насмешки.

Занавески кареты были плотно зашторены, и снаружи ничего не было видно, только слышно – голос и тихий шелест ткани.

– Ты что? Боишься, что придет муж и постучит в карету? – усмехнулся голос генеральши, с легкой ироничной ноткой. – Такими темпами он придет сюда только к следующему году!

Я почувствовала, как во мне просыпается очень плохая девочка – та, что не терпит секретов и притворства.

Внутри закипела решимость, и я взяла и постучала в дверь кареты.

Голоса притихли.

Внезапно одна из занавесок медленно открылась, и я, не раздумывая, протянула в окошко веер – тонкий, изящный, с узором в виде золотых цветов.

– Вы забыли, – мягко сказала я, – на столе в комнате мужа.

Генеральша мгновенно улыбнулась, тонкая и холодная, словно лед под солнцем. Ее глаза заискрились хитростью, и она, словно беззвучно, кивнула.

– О, благодарю! – произнесла она, улыбка на лице исчезла так же быстро, как и появилась, – и тут же, с легким, будто случайным движением, она дернула штору, убирая с моих глаз все лишние детали.

Печать магической клятвы снова проступила у меня на руке, как бы намекая, что генералу об этом знать не положено.

Кучер, послушно и без суеты, стегнул лошадей, и карета тронулась с места, мягко покатилась по узкой, извилистой дороге, ведущей в тень мрачного леса.

В воздухе повисла тишина, глухая и тяжелая, словно сама природа притихла в ожидании, когда карета скроется в чаще.

Я отправилась обратно в поместье, чувствуя внутри какое-то странное, гнетущее ощущение.

Генерал ждал в коридоре.

– Вы отдали веер? – вдруг спросил он, его голос прозвучал чуть глухо, словно из глубины души.

Я кивнула, хотя внутри было горько и неприятно – словно на сердце повесили тяжелый камень. Пока она тут сюсюкалась с мужем, в карете ее ждал кто-то другой – мужчина, о существовании которого она явно не собиралась говорить супругу.

– Она что-то сказала? – спросил генерал, следя за мной пристальным взглядом.

– Она поблагодарила, – ответила я, стараясь придать голосу легкость, но внутри ощущала необычайную тяжесть.

Генерал смотрел на меня так, словно всё было ясно без слов. В его глазах застыла непреодолимая боль, и в этот момент я заметила, как тяжело ему дается каждый шаг – его лицо исказила усталость, а тело будто бы сжималось под невидимым грузом.

Он опирался на дорогую трость. Трость казалась слабой, как хрупкая веточка, что вот-вот сломается под мощью его тела, которое раньше было символом силы и непоколебимости.

– Она ведь была не одна? – внезапно спросил он, а я почувствовала в его словах нечто странное.

Тонкая грань разделяла вопрос и утверждение.

«Он обо всем догадывается!» – пронеслось в голове, и я почувствовала, как внутри всё сжалось от неопределенности.

В этот момент я не могла произнести ни слова. Врать было бы предательством, а говорить правду – словно бросить вызов судьбе. Поэтому я молчала, словно замерев, ожидая следующего удара или откровения.

Увидев мой взгляд, генерал вдруг посмотрел на меня с горькой, почти насмешливой улыбкой – той, что скрывает драмы, разрывающие сердце изнутри. Его глаза, обычно полные силы и власти, сейчас казались пустыми, усталыми. В них отражалась вся его трагедия, вся его потеря.