Дон Альфонсо снова посмотрел недоверчиво и спросил:

– Ну что опять за выдумки? Хотите провести меня всякими хитрыми отговорками?

Дон Иегуда с горечью подумал о праотце Иакове, которому пришлось служить за Рахиль семь долгих лет и еще семь, а этот человек не хочет обождать и семи недель. Печалясь в сердце своем, Иегуда ответил откровенно:

– Моя дочь чуждается хитрости и коварства, дон Альфонсо. Только прошу тебя, пойми, что донье Ракели хочется еще немного пожить под защитой отца, прежде чем она вступит на новую стезю. Прошу тебя, постарайся понять, как отрадно ей будет в новой соблазнительной обстановке бросить взгляд на старые привычные мудрые речения.

Альфонсо спросил охриплым голосом:

– Сколько времени уйдет на надписи?

Иегуда ответил:

– Не пройдет и двух месяцев, как дочь моя будет в Галиане.

Альфонсо открыл глаза и сразу ощутил прилив бодрости. Переход от сна к действительности у него никогда не занимал много времени. Вот и сейчас он мигом освоился в непривычной арабской спальне, куда сквозь плотную занавесь на маленьком оконце едва пробивался мягкий свет утра.

Совсем нагой, стройный, светлокожий, в рыжину белокурый, он лениво покоился на пышном ложе и был всем доволен.

Спал он один. Ракель после нескольких часов наслаждений отослала его прочь; так же вела она себя и в предыдущие три ночи. Ей нравилось просыпаться одной. Вечерами и по утрам, прежде чем выйти к нему, она долго приготовлялась – купалась в розовой воде, одевалась с большим прилежанием.

Он встал, потянулся и в чем мать родила принялся расхаживать по небольшому, устланному коврами покою. Он тихо мурлыкал что-то себе под нос, а оттого, что кругом была тишина и мягкие ковры заглушали звуки, стал напевать громче, еще громче – и вот уже в полную мочь загремели слова воинственной песни, рвущейся из его счастливой груди.

С тех пор как он приехал в Галиану, он не видел ни одной христианской души, не считая садовника Белардо, он не допускал к себе даже Гарсерана, своего друга, хоть тот каждое утро являлся осведомиться, нет ли у него каких пожеланий или поручений. Раньше всякий час был до отказу заполнен людьми и деятельностью или, по крайней мере, какими-нибудь пустяками и болтовней; теперь он впервые за всю свою жизнь находился в праздности и уединении. Толедо, Бургос, священная война, целая Испания – все погрузилось в небытие, на свете не существовало ничего, кроме него и Ракели. Он радостно изумлялся этому новому открытию. Настоящая жизнь – то, как он живет сейчас, а все прежнее было смутным полусном.

Он оборвал песню, еще разок потянулся, широко зевнул, рассмеялся без всякой причины.

Вскоре они с Ракелью снова были вместе. Подали завтрак. Он подкрепился куриным бульоном с мясным пирогом, она – яйцом, сластями и фруктами. Он пил пряное вино, сильно разбавленное водой, а она – лимонный сок с сахаром. Он смотрел на нее гордо и радостно. Она была закутана в легкий шелк, лицо наполовину скрывала легкая накидка, как подобало замужней женщине. Но сколько бы она ни куталась и ни пряталась, Альфонсо уже знал ее тело от головы до пяток.

Они болтали без умолку. Ей приходилось многое объяснять, о многом рассказывать, ведь в ее прежнем существовании было много такого, что было чуждо Альфонсо, но ему обо всем хотелось узнать, и он понимал ее, на каком бы языке она ни разговаривала – по-арабски, по-латыни или на кастильском наречии. Да и ему самому то и дело приходило в голову что-нибудь такое, что ее, конечно же, заинтересует, и ему не терпелось с ней этим поделиться. Важно было всякое слово, которое они говорили друг другу, пускай иные слова казались пустыми или даже смешными, но все равно, когда Ракель и Альфонсо расходились по разным покоям, каждый из них припоминал слова другого, и долго обдумывал их, и улыбался. Такое взаимопонимание казалось тем более прекрасным и удивительным, что сами они были очень разные. Но в глубине своего существа они были едины, и каждый ощущал в точности то же самое, что ощущал другой, – беспредельное счастье.