Подойдя вплотную к своему фамильяру, он дотронулся до его нагрудной пластины.

– Нечего сказать, ты знаешь свое дело, дон Иегуда, – молвил король.

Но к радости и благодарности примешивалось горькое сознание того, что он все больше и больше зависит от умного, но неприятного ему торгаша.

– Жаль только, – сердито заметил дон Альфонсо, – что не удастся заодно посрамить баронов Кастро и их друзей. – И, подумав, прибавил: – С этими Кастро ты впутал меня в скверную историю.

Иегуду возмутило подобное извращение фактов. С баронами Кастро король враждовал еще с детских лет; их ненависть только обострилась, когда он забрал в казну толедский дворец баронов. А теперь король пытается изобразить дело так, будто во всем виноват он, Иегуда.

– Мне хорошо известно, – ответил он, – бароны Кастро винят тебя в том, что какой-то обрезанный пес оскверняет их замок. Но ты же и сам знаешь, государь, что уста их поносят тебя с давнишних пор.

Дон Альфонсо проглотил это замечание без возражений.

– Ну ладно, попытайся, – сказал он, пожимая плечами, – пусти в ход свои фокусы-покусы. Да только мои гранды – крепкие орешки, скоро сам убедишься. И с этими Кастро еще будет хлопот по горло.

– Благодарю тебя, государь, за то, что явил милость и одобрил задуманное мною, – ответил Иегуда.

Он преклонил колено и поцеловал королю руку. Сильная мужская рука дона Альфонсо, усеянная рыжими волосками, прикоснулась к пальцам дона Иегуды вяло и неохотно.

На следующий день дон Манрике де Лара, первый министр, посетил кастильо Ибн Эзра, чтобы выразить свое почтение новому эскривано. Министр прибыл в сопровождении своего сына Гарсерана, близкого друга дона Альфонсо.

Дон Манрике, по всей видимости отлично осведомленный о вчерашней аудиенции, заметил:

– Меня поразило, что для выкупа пленников ты готов предоставить в распоряжение его величества такую колоссальную сумму. – И он предостерег словно бы в шутку: – А не опасно ли одалживать могущественному королю такую уйму денег?

Дон Иегуда был сегодня скуп на слова. Гордыня и недоверчивость короля разгневали его, и обида еще не прошла. Он, конечно, знал, что в варварских северных краях лишь воин может рассчитывать на почет и уважение; о людях, которым вверено благосостояние страны, здесь отзываются пренебрежительно. И все же он не ожидал, что ему так трудно будет с этим свыкнуться.

Дон Манрике угадал его настроение и, словно желая смягчить бестактность дона Альфонсо, завел речь о том, что не стоит, дескать, обижаться на молодого горячего короля, которому разрубать запутанные узлы мечом нравится больше, чем заключать договоры. Ведь все детство дона Альфонсо прошло в военных лагерях. На поле брани он чувствует себя на своем месте, не то что за столом переговоров. Однако, сам себя прервал дон Манрике, он не затем явился, чтобы разговаривать о делах. Он просто хотел приветствовать своего сотоварища по королевскому совету, дона Иегуду. Не окажет ли он любезность дону Манрике и его сыну, показав им дом, о чудесах которого толкует весь Толедо?

Иегуда охотно исполнил просьбу гостей. Долго шагали они по устланным коврами покоям, по переходам и лестницам, а многочисленные слуги молча склонялись перед ними. Дон Манрике расхваливал убранство замка с видом знатока, а дон Гарсеран – с наивным восторгом.

В саду они повстречали детей дона Иегуды.

– Это дон Манрике де Лара, первый советник короля, нашего государя, – представил Иегуда, – а вот и его достойный сын, рыцарь дон Гарсеран.

Ракель смотрела на посетителей с детским любопытством. Она без тени смущения вступила с ними в беседу. Изъясняться по-латыни ей было еще трудно, хоть она и училась, не жалея сил. Посмеявшись над своими собственными ошибками, Ракель попросила мужчин перейти на арабский язык. Беседа стала более оживленной. Оба гостя восхваляли остроумие и очарование доньи Ракели, используя галантные выражения, по-арабски звучавшие особенно витиевато. Донья Ракель смеялась, гости смеялись вместе с нею.