Нож индейца, пытавшегося снять скальп с преподобного, видимо, оставит на лбу пастора безобразный шрам, который, разумеется, сделает его лицо еще страшнее.

Он забылся тяжелым сном, и его затрудненное дыхание время от времени переходило в мучительный хрип. Из-под повязки было видно, что одна сторона его лица распухла и стала черно-фиолетовой. Хорошо, что было темно, поскольку он, и без того непривлекательный от природы, выглядел сейчас совсем жутко.

Рядом, стоя и вытянувшись как струнка, плакала девочка, и ее личико казалось в темноте светлым пятном.

– Надо спать, Мэри, попытайся заснуть, – ласково сказала Анжелика по-английски. – You must try to sleep…[13]

– Я не могу, – всхлипнула та. – Язычники смотрят на меня.

Они все сидели вверху над водопадом, четверо индейцев, четверо абенаков, в том числе великий Пиксарет, и смотрели вниз, в темноту, где копошились их несчастные пленники.

Они продолжали следовать за белыми, но не пытались на них напасть, они были безмятежно спокойны, переговаривались и курили. Что же будет дальше? Что еще придумают неведомые духи, обитающие в белой женщине из Вапассу? Что прикажут ей ее духи-покровители?.. Индейцы переглядывались, сидя над журчащим водопадом.

Анжелика попыталась успокоить своих подопечных.

– Они более не причинят нам зла. Надо довести их до моря, а там мой муж, граф де Пейрак, поговорит с ними, улестит их и преподнесет им богатые дары в обмен на нашу жизнь и свободу.

Они смотрели на нее, изумляясь; эти холодные фанатичные пуритане видели в ней существо другой породы, она их немного пугала и даже отталкивала. Эта белая женщина, чересчур красивая и говорящая с индейцами на их языке, казалось, была способна проникать в ужасные мысли этих темных язычников, чтобы укротить их и подчинить себе.

Англичане воспринимали ее как какое-то необычное существо, она внушала им страх и презрение, примерно так же, как старый Шепли, но вместе с тем они понимали, что обязаны ей жизнью и относительной свободой.

Именно ее неслыханной непринужденности в общении с этими дикарями, ее говорливости, ее бурным спорам с ними на их ненавистном языке, слова которого с легкостью слетали с ее красивых губ, они были обязаны изменением настроения индейцев, которые оставили им жизнь и позволили бежать в лес, подальше от места кровавой бойни.

Сознавая, что это чудо и что необходимо оставаться под ее крылом, успокаиваясь от одного уже звука ее голоса, англичане пытались оправдать странность ее поведения, говоря себе, что, в конце концов, она же француженка…

В середине ночи Анжелика поднялась к сидящим над водопадом дикарям, чтобы спросить, не найдется ли у них немного медвежьего или тюленьего жира, так как она хочет смазать ожоги девятилетнего Сэмми Коруэна, которому очень больно.

Засуетившись, индейцы вручили ей мочевой пузырь лося с драгоценным тюленьим жиром, дурно пахнущим, но весьма целебным.

– Эй, женщина, не забудь, что этот мальчик принадлежит мне, – сказал ей один из воинов. – Лечи его хорошо, потому что я заберу его с собой в свое племя.

– Этот мальчик принадлежит отцу и матери, – возразила Анжелика. – Его у тебя выкупят.

– Но я захватил его в бою… и хочу, чтобы белый ребенок жил в моем вигваме.

– Я не дам тебе его увести, – спокойно и непреклонно молвила Анжелика. И чтобы унять гнев дикаря, добавила: – Я дам тебе множество других вещей, так что ты получишь свою часть добычи сполна… Завтра мы все обсудим.

Если не считать этого инцидента, ночь прошла спокойно. Отголоски резни сюда не доносились. Убегая, они видели за поворотом реки далекое красное зарево. Приграничная деревня Брансуик-Фолз догорала.