Каждая чёрточка до боли знакома, и в то же время какая-то она стала другая. Тёмные волосы свободно лежали волнами по плечам. Глаза блестели синевой и завораживали. А губы… на них лучше вообще не смотреть.

– Присядем или пройдёмся? – спросил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном нахлынувшее вдруг волнение.

Голос всё равно дрогнул, да и прозвучал как-то натужно. И в руках чувствовалась лёгкая дрожь, потому  Максим заложил их в карманы джинсов.

Она пожала плечами. Бросила искоса быстрый взгляд, тут же отвела и… на скулах проступил румянец.

Максиму даже чуть легче стало. Она тоже волнуется! И смущена к тому же! Значит, не всё прошло. Что-то да осталось. Он, уже увереннее, кивнул на освободившуюся скамейку. Хотел взять её под руку, но почему-то не осмелился прикоснуться.

– Лучше присядем тогда, так удобнее будет говорить.

Конечно, удобнее, если ноги у него стали вдруг как ватные.

Она присела от него на довольно почтительном расстоянии, смешно даже. Он что, накинулся бы на неё? Он ведь и раньше её особо не трогал. Или, может, она не ему, а себе не доверяет? Эта мысль нравилась ему больше.

Максим повернулся к Алёне и пристально взглянул. Она сидела прямая, как кол, и старательно смотрела перед собой. А щёки, меж тем, у неё так и полыхали. Странным образом её такое явное смущение помогло Максиму преодолеть собственное. И не просто помогло преодолеть, а вызвало острое желание коснуться кожи, вдохнуть запах, поймать взгляд… С большим трудом сумел сдержаться.

Потом вспомнил, зачем вообще назначил эту встречу, и весь запал сию секунду иссяк.

Максим отвернулся, тяжело вздохнул, собираясь с мыслями, затем произнёс:

– Я извиниться хочу перед тобой.

– За что? – не поворачиваясь, спросила она. Тонкие пальцы теребили подол сарафана.

– За всё, – просто ответил он. – Правда, за всё. За то, что принял тебя в штыки, когда ты только приехала. За то, что класс против тебя настроил. И за… за тот спор дурацкий прости.

Она вдруг повернулась к нему, посмотрела, чуть нахмурившись.

– Знаешь, я давно не держу на тебя зла за то, что ты пытался меня выжить. Я поняла, почему ты это делал. Всё из-за отца. Папа был к тебе чудовищно несправедлив.

– Да ладно, – хмыкнул Максим.

– Нет, это так, – не обращая внимания на усмешку, продолжала она со всей серьёзностью. – Поэтому я тебя  не виню. Я это пережила и забыла… почти. И вспоминать об этом не хочу. Но почему ты просишь прощения за тот спор? Ты же в нём не участвовал и пытался меня предупредить…

– Ну, не участвовал, да. Но и не предотвратил.

– А как бы ты это мог предотвратить, если ты даже далеко не сразу узнал про него?

– Почему не сразу? – Максим скосил на неё глаза.

Она смотрела недоумённо, точно в самом деле ничего не понимала, отчего ему стало совсем стыдно.

Мелькнула малодушная мыслишка: может, подыграть? Неизвестно с чего она взяла, что он ничего не знал про спор, но это стало бы неплохой отговоркой. Но тут же себя и отдёрнул: он пришёл сказать ей правду, не выкручиваться, не увиливать, а сказать всё, как есть, как было, и объяснить, что винит себя безмерно.

– Нет, – качнул он головой, отвернувшись. Трудно говорить такое, глядя в глаза. – Я знал про спор с самого начала. Пацаны при мне забились…

– Но как же так? Ведь когда всё раскрылось, когда папа бучу поднял, Мансуров приходил к нам, просил прощения и... В общем, папа его допытывал, мол, не ты ли это всё организовал. Он почему-то был уверен, что ты. Но Мансуров заверил, что ты даже не сразу и про спор-то узнал, а как только узнал – попытался помешать… Я подтвердила его слова… Я же помню, ты мне говорил, чтобы я с ними не встречалась…