Сцены драматической игры-борьбы живых организмов в «Происхождении видов». Это-то и есть драматическая топография жизни, обреченной растекаться, раздваиваться, разлагаться и в то же время обретаться пространством волнового движения, турбулентности, беспокойства, поддерживающего внутренний разум и осторожность бессмысленной и немыслимой «природы». Как развивается тело, его органы, приспособления, как изменяется среда – по сути, то же животное тело, воображающее себя экзистенцией или мощью самого рельефа телесных инспираций и замыслов. Лист, волна, океан, дерево – живость и живность пространственных устремлений внутрь образа самодовлеющего и трепещущего животной мыслью тела – тела, опутанного нестабильной и неуверенной в себе протяженностью. Тело как образ пространства без образа.

Выпуклая, самозваная вещественность осеннего кленового листа, лежащего на тропинке. Выгнутые вверх, растопыренные края багряного с прожелтью листа, обреченного на прямую жестокость и жалость приспущенного театральным занавесом неба.

Вообще, сцена первоначальной осени грешит напыщенным мелодраматизмом пейзажно-пасторальных обещаний, чисто пространственных в своей растительной основе уговоров. Лист этот не стоит брать, лучше его оставить посреди тропинки, давая серьезный ландшафтный шанс проявленным на земле древесным корням, трухе, брошенной сигаретной коробке, просто необязательному в своей повсеместности мусору – шанс поймать невзначай свой псевдоосенний образ, угрожающий и поныне безмятежному спокойствию летних прогулок.

Дробление беснующегося бесстыдствующего бытия осенних листьев воинствующей телесностью самовлюбленного ветра – Нарцисса пространства, не знающего, а тем самым и не теряющего мест цепляющейся за незначительные земные подробности памяти.

Попытки затерянных местностей – мест, обнаруживаемых как бы с изнанки внешнего прозаичного пространства-реальности. Но это не Зазеркалье Алисы, ибо такие местности затеряны лишь в моих внутренних ландшафтах, а на поверхности судьбы они – всё те же пути, тропинки, дороги, улицы – ясные и четкие в своей топографической предрешенности.

Неоткрытая дорога на фоне заброшенности самих событий – псевдоактуальных, «горячих». Бесхозные ржавые бочки чуть вдали от обочины, непонятный металлический ангар, внушающий чувство ландшафтного столбняка. Но расширенное солнце светит как бы назад, в поля пресловутой памяти, в прошедшее, давая знать, что пространство лишь залегло в засаде, прикрываясь сантиментами кем-то или чем-то покинутого места.

«Подземный Урал» 1920–1930-х годов: Цветаева, Вс. Иванов, А. Введенский. Чувство Урала, Урала-как-горы в онтологии. Онтологический Урал.

Осенние листья, лежащие там и сям, цветущие там и сям на приветливом асфальте, в утреннем или вечернем освещении холодеющего пространства бытия, не замечающего укорачивающихся сроков воздушных импульсов, воздушных соков тех или иных мест, мест-событий. Может быть, неясные шумы за сценами самого ландшафта, отдаленные тени суетных газонокосилок, люди, идущие пространствами-коридорами внесезонных переживаний – почти вечных разноцветных страстей – все они находятся в прожилках кленового или дубового листа, чья гео-архитектура предполагает членение, разделение душевного мира на районы осторожного присутствия осеннего неба внизу, под ногами, между складками повседневного ритма развалин – развалин преждевременных воспоминаний и подробностей о снах лежащего навзничь пространства.

Раздавленный автомашиной голубь при въезде на территорию обычной средней школы. Дети с родителями, обходящие драматическую точку пространства, место бессмысленной кровяной массы, иллюминатор ментальных наслоений, срезов обходных путей и маршрутов, спасающих нависшую пустоту, разутюженное ничто жизни-ландшафта, жизни-образа, расстилающегося сырым песком неосознанных здесь-и-сейчас утрат.