И если два первых указания я еще мог понять, то последние представились полной ерундой, поскольку при всем желании я не смог бы подняться над асфальтом ни на один микрон. Записки, написанные в странном состоянии несознательного почерком, мне не принадлежавшим, я складывал обычно отдельно от листов, хранившихся в тайном отделении чемодана. Мне нужно было хотя бы изредка перебирать эти записки и пытаться понять ускользавшую суть. То, что суть постоянно ускользала, было естественно и страшило меня не больше, чем гроза за окном. Не боялся я и того, что записки попадутся кому-нибудь на глаза – однажды их обнаружила Лика, когда прибирала у меня в квартире и увидела блокнот с оторванными и вставленными обратно листками, лежавший на нижней полке секретера, куда я и сам не заглядывал больше месяца.

«Что это?» – спросила любопытная Лика, и я отобрал у нее блокнот со словами: «На досуге пишу фантастику. Закончу – покажу».

Лику этот ответ вполне удовлетворил. Кажется, я даже возвысился в ее глазах – фантастику, как вид литературы, она не любила, но фантастика все же была способом художественного самовыражения, в отличие от журналистики, которой я занимался утром, днем, вечером, а бывало и ночью. Лике почему-то очень хотелось видеть меня человеком не столько утилитарного назначения, сколько гигантом духа. Наверное, женщинам, по крайней мере некоторым, это важно – видимо, они понимают собственное духовное бессилие, ведь пресловутая женская интуиция, которой у Лики было в избытке, ощущалась ею не как духовность, а как заданность поведения, столь же утилитарная, как моя журналистика, предназначенная единственно для зарабатывания денег на хлеб насущный. Лика часто спрашивала меня: «Почему ты пишешь только статьи? Ты же книгу написал. Тебя знали, а теперь забывают. Хочешь, чтобы тебя забыли совсем? У тебя хороший слог, почему ты не хочешь написать еще один рассказ?» Возможно, она имела в виду роман – я давно убедился, что литературные жанры в ее представлении смешивались в размазанное варево, где сонет мало отличался от хокку, а повесть можно было назвать новеллой.

Блокнот я на глазах Лики переложил в ящик компьютерного столика, а после ее ухода спрятал подальше – пусть это будет моей тайной, пусть Лика воображает, что я действительно пишу новый фантастический опус. Больше будет любить, хотя, если задуматься, разве мне нужна была Ликина любовь?

Стоя с листком в руке перед входом в зал регистрации пассажиров, я пытался вспомнить, куда положил блокнот в последний раз. То, что я тогда записал, стояло перед глазами.

«Ощущай себя, – написано было моей рукой (вспомнил: это было двадцать три дня назад, Лика осталась у меня на ночь, и зуд в пальцах возник, когда она заснула), – и стремнина понесется. Мнение будет услышано, а суть вознаграждена. Не торопи события. Жди и будет».

По-моему, это было самое бессмысленное из посланий. Если не считать последнего, записанного только что.

Я сложил листок вчетверо, засунул во внутренний карман легкой куртки, подхватил сумку, похожую на сморщенный банан, и вошел в гулкий, как пещера, зал аэропорта.

И что теперь?

«Ощущай себя». Да сколько угодно. Мне казалось, что я сейчас ощущал даже движение крови в сосудах и чувствовал, как сталкиваются друг с другом красные кровяные шарики. «Узнаешь, но не смотри глазами». Пожалуйста. Я закрыл глаза и постоял минуту, прислушиваясь к собственным ощущениям и мысленно поворачиваясь вокруг оси, будто стрелка компаса, кружащаяся в поисках утерянного севера. Пусто. Или я мог смотреть только глазами? «Поймешь, но не думай мыслью». Я многое мог понять интуитивно, это дано каждому, даже тем, кто считает интуицию женской выдумкой. Но как можно, не думая мыслью, найти (закрыв глаза?) единственную женщину среди сотен сидевших, стоявших, ждавших, искавших, смотревших по сторонам и углубленных в собственные тревоги?