Редким диссонансом звучали слова некоторых представителей Династии, лишённых склонности к интриганству. Так, Князь Императорской крови Гавриил Константинович вспоминал о своих впечатлениях от личности Государыни: «Императрица Александра Феодоровна была писаная красавица, высокого роста, она держала голову немного набок. В её улыбке было что-то грустное. Редко можно встретить такую красивую и вместе с тем такую породистую женщину, с такими изящными манерами»{584}.

Нельзя не согласиться с А. Н. Бохановым, который пишет, что «оголтелый критический эстетизм невольно поднимает вопросы, которые у “гидов по лабиринтам русской истории”, как правило, никогда не возникают. А какая у неё должна была быть “фигура”, какая должна была быть “манера”, какие надо было иметь “складки”, чтобы вызвать симпатию? Можно смело сказать: таковых никогда бы не удалось отыскать. Потому и уместно речь вести не об облике, так сказать, “физике” Императрицы, а о психо-патологической природе самих представителей русского “общества”»{585}.

В чём была причина этой патологической ненависти к Императрице Александре Феодоровне со стороны этого общества? В том же, почему оно не принимало и не понимало Императора Николая Александровича. Царь и Царица были «не от мира сего», они оба несли в себе первозданную чистоту Святой Руси, которая превыше всего, всех благ и достижений, ставила любовь ко Христу и служение Ему. «Любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет!» – писала Супругу Императрица Александра Феодоровна в 1916 г. Они были чисты душою и поступками, а это само по себе раздражало тех, кто был порочен. Чистота Царской Четы, её верность русским идеалам, ее вера в Бога обличали отступников, маловеров и нечестивцев, и те не находили иного способа выразить своё неприятие к ней, кроме как через ложь и клевету.

Эта клевета, которой русское общество встретило Александру Феодоровну по её приезде в Россию, сначала глубоко ранила Государыню. «Когда я была молода, – писала она Императору Николаю II в 1916 г., – я ужасно страдала от неправды, которую так часто говорили обо мне (о, как часто!), но теперь мирские дела не затрагивают меня глубоко»{586}.

Всю дорогу от Ливадии до Петропавловского собора Великая Княжна следовала в похоронной процессии: «Так, я въехала в Россию, – вспоминала потом Императрица Александра Феодоровна, – Государь был слишком поглощён событиями, чтобы уделять мне много времени, и я холодела от робости, одиночества и непривычной обстановки»{587}.

В ходе семейных переговоров было принято решение прервать траур по покойному Императору на один день: 14 ноября 1894 г. – в день рождения Императрицы Марии Феодоровны.

Не у всех сановников это решение Государя вызвало согласие. Министр Императорского Двора граф И. И. Воронцов-Дашков попытался убедить Николая II повременить со свадьбой до конца траура. Со слов Воронцова-Дашкова, в пересказе его секретаря В. С. Кривенко, Царь «закинулся, остался недоволен»{588}. С. Л. Фирсов спешит объяснить недовольство Царя тем, что тот «почувствовал в графе опекуна, относившегося к нему, Самодержцу, покровительственно»{589}. Это навязчивое стремление присваивать Государю примитивное мышление свойственно не только С. Л. Фирсову. Оно полностью господствовало в советской историографии, а потом было унаследовано от неё большей частью российских историков. Фирсов поучительно замечает: «