»{488}.

Но не только Великие Князья позволяли себе неповиновение Императору и недовольство им. Как свидетельствовал Н. А. Павлов: «Дерзость окружения в отзывах об Александре III была безграничной»{489}. Типичным ее образчиком служат воспоминания барона Н. Е. Врангеля, отца будущего белого генерала, в которых он с явным удовольствием сообщал: «Некоторые царедворцы зовут Александра III дворником, характеризуют по его седалищу»{490}. Про самого Царя Н. Врангель писал, что у «не было ни сил, ни особого дарования». Множество насмешек и язвительных высказываний в отношении Царя-Миротворца содержит дневник графа В. Н. Ламздорфа.

Мечтавший о свержении Самодержавия публицист и масон Д. В. Философов был вынужден признать: «Заключить из всего произошедшего, что Николай II должен нести ответственность за настоящий хаос, значило бы вынести ему несправедливый приговор. Он не виноват в смертельном кризисе своей Империи. Эта Империя была больна уже тогда, когда он ее унаследовал»{491}.

Внешнеполитическое наследство, доставшееся Императору Николаю II от его отца, также таило в себе немалые трудности. Особенность политического устройства Российской империи заключалась в том, что информация по тому или иному направлению внешней и внутренней политики всецело находилась в ведении царствующего Монарха и в меньшей степени соответствующего министра. Остальные, включая Наследника престола, могли быть даже не осведомлены о некоторых важных решениях, принятых Императором. Зачастую о тайных соглашениях Царь сообщал своему Наследнику на пороге смерти. В какой-то степени так произошло и с Николаем II. Перед смертью Александр III лишь в общих чертах ознакомил Цесаревича с целым рядом своих важнейших внешнеполитических решений (например, на момент своего вступления на престол Николай II ничего не знал о секретной франко-русской конвенции 1891 г.).

Кончина отца явилась для Николая II тяжёлым ударом. Вечером 20 октября на страницах его дневника со всей силой отразилась боль его души: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к Себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа́. Голова кругом идёт, верить не хочется – кажется до того неправдоподобной ужасная действительность»{492}. Тем же вечером Государь позвал греческую королеву Ольгу Константиновну посмотреть на лицо усопшего Родителя. «Мы с Ники стояли на коленях и не могли оторваться, всё смотрели на это чудное лицо», – писала королева{493}.

Но при посторонних Государь держался внешне спокойно и даже бесстрастно. Это была черта, присущая многим Романовым, но особенно проявившаяся в Императоре Николае II. Некоторые недобросовестные или духовно нечуткие люди спешили обвинить молодого Императора в беспечности, бессердечности и даже инфантильности. Одним из них был лейб-хирург Вельяминов: «На другое утро после смерти Государя, я еще взволнованный выходил из дворца и на подъезде встретил молодого Царя, о чем-то разговаривавшего с графом Воронцовым. Здороваясь, я спросил молодого Государя, как он провел ночь, и добавил: “представляю себе, какие тяжелые минуты вы должны были пережить за эти последние сутки”. Молодой Государь, казавшийся на вид совершенно покойным, ответил мне: “Мы с графом так воспитаны, что ни в какие, даже самые тяжелые минуты, не волнуемся и не теряем присутствия духа”. Не скрою, что эта фраза меня очень удивила, и я потом не раз вспоминал ее. Странно было слышать эти слова от молодого человека, только что потерявшего любимого всеми отца и менее суток тому назад принявшего на себя всю тяжесть ответственности, падавшей на Самодержавного Царя России, да еще сказанные человеку, близко стоявшему к отцу и имевшему возможность хорошо оценить только что произошедший исторический момент