Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Новый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, – для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня – это надо четко понимать – всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть. Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться. Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагончик. Я играл плохого железнодорожника, который «наезжает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком – Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, – слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противнику в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемоданчиком, он налетел на моего обидчика в своих невероятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожаловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал: «Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, понимаешь, я не могу его хорошо е…нуть! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, железнодорожник сдался и, узнав в нас артистов, повинился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю! Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невиновности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, чтобы он сказал про меня худое и другим никогда этого не позволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчивали примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащитником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо – подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лёлик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» – выворачивал его наизнанку я, изувер и иезуит. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних. Я садился напротив него и начинал: «Ну расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продолжались в ином качестве, потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он – про меня. С кем еще делиться? Илюша – свидетель моего развода и моего романа. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В экономклассе не было мест, в бизнесе – только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в приличных отношениях с моими бывшими женами. «Если ты разлюбил, – говорил он, – это не значит, что я должен перестать здороваться».