Но теперь, если он даже вернется домой, без этой лисы степь для него будет пустой и тоскливой.

Чужой.

Странно, как жизнь может измениться в мгновение ока, и его любовь, смерть и судьба словно три вздорных старухи, что передрались, перессорились между собой, беспечно побросав свою пряжу, а все нити у них перепутались.

«Лисенята в винограднике, да? – подумал с усмешкой Кочевник. – Это хорошо. А шаман пусть утрется со своими пророчествами».

– Не плачь. Ну, не плачь. Пойдем, – он протянул Птице руку. – Мне надо одолеть эту лису. И забрать ее с собой. Или последовать за ней. Как уж выйдет. А без нее мне так и так не жить. Да не реви ты!

Но Птица снова тихо заплакала.

– Лисы могут принимать любое обличье и проникать куда угодно, – сказала через вздохи и слезы. – Говоря попросту, кем бы ты ни был, лиса всегда может стать тем, кто тебя превзойдет. Аты., ты ведь можешь быть только собой. Потому тебе ее не одолеть. Только мы, ездовые птицы богов и героев, способны противостоять этим демонам. А человека в поединке с лисой спасет только чудо.

– Чудеса случаются, тебе ли не знать, – сказал ей Кочевник.

Но Птицу мало утешили эти слова. Он видел страх в золотых как пламя глазах.

Он не знал, как объяснить, как сказать ей, что бояться не надо. Нельзя.

Что все, к чему только стоит стремиться, за что стоит бороться, лежит по ту сторону страха. Страх – оковы души, ярмо, тяжкий гнет. Страх стирает краски и всю радость жизни.

Если бы он в свое время испугался угроз и побоев, то никогда бы не смог вернуться домой. Не решился бы принять из рук вздорного старца чудесную Птицу, не узнал бы, что такое любовь.

Страх – первый враг, которого любому надо бы одолеть, вот и все.

Но он не знал, как сказать ей. Да что там, столько слов Кочевник и за год бы не произнес, а от мысли, что надо сказать их прямо сейчас и все разом, даже взмок.

Резко рванув ворот дэгэла, чтобы перевести дух, нащупал у сердца тот обрезанный рукав – и сердце взыграло. Обрадовался сильно.

Вот оно! То, что надо.

Он не знал, как сказать ей, но теперь мог ее просто утешить. Обнова – да если еще угодить – успокоит любую девушку лучше тысячи слов! Будь она даже Хан-Гароди, чудесной птицей, рожденная силой огня.

Потянул из-за пазухи лоскут красного шелка, спросил у лисы:

– Можно, я возьму это?

– Ты уже это взял, – насмешливо отвечала лиса.

– Можно, я возьму это… насовсем?

– Ну возьми.

Кочевник кивнул – спасибо, мол – и подошел к Птице, что маялась страхом, тревогой.

Достал из ножен свой серебряный хутага, сложил пополам нежный, переливчатый шелк и прорезал сверху. Бережно натянул на Птицу. Пригладил ей перья.

– Ты вроде хотела попонку? Такая подойдет?

Обрывки красных шелковых нитей трепетали на ветру. Море в лукавом свете зари неустанно катило алые волны к розовым скалам.

Занимался рассвет.

Он не знает, – говорит богиня, – что ворота Аида стоят настежь, и что это его последнее солнце.

Еврипид, Ипполит[2]

Солнце поднималось из моря, и первые лучи его словно бы нарочно расцветили гребни волн ру-_ биновым, кровавым блеском. Корабль вошел в пролив. Упали паруса, с грохотом побежала якорная цепь. Шлюп, отчаливший от правого борта, приближался к берегу, лавируя между лодок и множества других судов, больших и малых.

У пирса и смотровых площадок толпились стайки любопытных. Для жителей портового города уходить в море было делом обычным. Рыбаки, торговцы и матросы – все они, так или иначе, кормились от его щедрот. Но вернуться каждый раз считалось большой удачей, оттого любой прибывший корабль приветствовали с берега, оставив на время все свои заботы, хоть два-три человека. Однако же корабль, на парусе которого красовалась бычья голова с цветком на лбу, ничуть на рады были видеть в порту Южных Врат.