Эн отошла подальше к стене:

— Ну и пусть себе идет, куда шел. Лишь бы нас не трогал. Тьфу на него!

Амели склонилась к самому уху подруги:

— Говорят, он и есть колдун. А вовсе никакой ни слуга.

Эн рассмеялась и покачала головой:

— Глупости. Бабка Белта говорит, что нет.

Амели отмахнулась и зашагала в сторону Хлебного рынка:

— Твоя бабка давно из ума выжила, вот и сочиняет невесть что. Ее послушать — так там полный замок демонов и прочей нечисти. А вдруг и нет ничего?

Эн выпучила глаза:

— Ее сын, между прочим, ему каждый месяц глину с Красного озера возит. По восемь бочек. И за ворота въезжал. И, уж, наверное, что видел — то и рассказал. Про демонов не знаю. Знаю только, что этот мерзкий горбун в услужении. Он эти проклятые бочки и принимает.

Амели пожала плечами:

— Зачем ему столько глины? Горшки что ли лепит?

— Кто его знает? Может и лепит.

Обе вдруг расхохотались, представив колдуна, которого никогда никто так и не видел, за таким странным занятием. Он непременно представлялся старым и уродливым, с ужасными скрюченными руками.

Амели отмахнулась:

— А ну его! У меня посерьезнее заботы. Я с утра расходную книгу чернилами залила — прибор на столе опрокинула. Хотела посмотреть, сколько мне денег в этот месяц отец положил. Каждый месяц все меньше и меньше, будто мне и не надо совсем.

Эн нахмурилась:

— Зачем?

— У Марты-буфетчицы завезли мускатный орех из Габарда и ваниль с Ваарских островов. Хотела попросить отложить для меня. Сама понимаешь…

Единственное, что могло по-настоящему увлечь Амели — это тесто. Она могла часами умирать от духоты в жаркой кухне у самой печи ради румяного пирога или маленьких пузатых заварных пирожных. То и дело чуть-чуть отодвигать заслонку и наблюдать в пышущую щель, как тесто поднимается и румянится в красных отсветах тлеющих углей. Печево не «доживало» и до вечера — редко не удавалось: лишь отец был недоволен — слишком затратно. Ел и бранился. Говорил, что больше ни лура на баловство не даст. Хоть и получалось лучше, чем у многих. И матушка признавала. Амели даже просила отца попробовать печь на продажу, но он решительно запретил: не к лицу дворянам заниматься торговлей, как бы тяжело не было. Тем более, выполнять работу обслуги. Кухарки! Ну-ну… дворянство лишь на бумажке, зато условности — во всей красе. Ну ладно… Амели всегда нравилось думать, что она не простолюдинка, в то время как Эн — всего лишь дочь галантерейщика. Приятное, но бесполезное превосходство. Теперь не светила ни ваарская ваниль, ни габардский мускат. Месячное довольство тоже не светило.

— И что теперь будет? — Эн нервно теребила пальцы. — Выпорет?

Амели сосредоточенно поджала губы:

— Пусть попробует. Я уже девица на выданье — пороть не пристало.Отец Олаф так и говорит. Разве что в чулане запрут. Пусть теперь сестры розог боятся.

— И не жалко тебе их?

Жалко, не жалко… Эн никогда не лупили — ее просто не за что. Послушная молчаливая тихоня. А если и случалось что — так Амели была виновата. Ее и секли за двоих. Отец сокрушался, что толку из дочери не выйдет, а мать и вовсе впадала в отчаяние, утверждая, что строптивая дочь — расплата за грехи.

Амели пожала плечами:

— Отец считает, что это необходимая воспитательная мера. Знаешь, что он как-то сказал?

— Что?

— Что когда у меня появится муж, он тоже будет иметь право поколачивать меня, если я в чем-то провинилась. Все намекает на мой характер. Называет несносной. Якобы это пользительно и богоугодно. И отец Олаф, знай, поддакивает! Ну-ну… Когда-то в детстве я подсмотрела, как матушка отцу в кухне медным черпаком аккурат по голове заехала. Они тогда о чем-то сильно ругались. Видно, тоже весьма пользительно было.