Но Лёня счел Динину машинку слишком древней, конец девятнадцатого века. Дауру же куда более подобает середина двадцатого. Поэтому мы отправили в Сухум любимую печатную машинку моей мамы «Эрику», к тому времени Люси уже не было на свете.

Экспонаты подхватывал Сид, поэт, океанолог и ловец саламандр. Если он вам понадобился, вы всегда могли обнаружить его на Мадагаскаре или в Сухуме, где Сид регулярно проводил научные литературоведческо-культурологические Зантариевские чтения…

Всё так далеко зашло: меня в Сухум звали, ждали – и очень этим смущали. Никак я не ожидала такой всенародной любви. По случаю открытия музея, периодических юбилеев Даура, выхода его полного собрания сочинений я посылала видеоролики, где с большого экрана обращалась к участникам конференций, а заодно ко всему абхазскому народу, с возвышенными речами, а то и песней.

Лёня ставил камеру, включал мотор и…

– Друзья! – начинала я. – Само существование музея Даура на Земле – торжество величайшей справедливости и благодарности за то, что среди нас жил этот талантливый, самобытный, яркий человек. «Просто ты не знаешь абхазских мужчин, – говорил он мне. – У нас там все такие, независимо от социального положения…»

На самом деле он так формулировал: «В Абхазии любой крестьянин гораздо красноречивее любого московского интеллектуала». И добавлял: «Мариночка, ты очаровательно косноязычна!»

– …Теперь даже не верится, – продолжала я, – что с ним просто можно было гулять по улицам, слушать его рассказы, восхищаться мудростью и витиеватыми выражениями. Я ходила за ним, как Эккерман за Иоганном Вольфгангом Гёте, записывая его изречения. После знакомства фактически с иностранцем, Дауром Зантария, мой русский словарный запас увеличился в десять раз! А он звонил мне и говорил: «Это Москвина? Как жаль, что моя фамилия не Сухумов!»

Лёня снимал меня крупным планом с большой головой, записывая послания жителям Изумрудного города от Великого и Ужасного Волшебника Гудвина, пока этого авантюриста и фокусника не разоблачили храбрая Элли и ее верный Тотошка. Я вышла из аэропорта в Адлере и поискала глазами маршрутку, явно недооценив абхазское гостеприимство. Министр культуры Эльвира Арсали прислала за мной черную машину, лучшую, какая была в Республике. Учитывая волнующую близость моря, я бы назвала ее «Чайкой». Часа через полтора – с ветерком и комфортом (нас разве что не сопровождал почетный эскорт мотоциклистов!) я оказалась на пороге музея в объятиях Цизы.

Всё было ровно так, как мы задумывали: видавший виды письменный стол, машинка «Эрика», на столе несколько страниц «Золотого колеса», лист в каретке с первыми абзацами и с эпиграфом на абхазском: «Господи, припадаю к Твоей Золотой Стопе!», начертанном от руки, чернильница для антуража, кресло, этажерка, абажур, плащ на вешалке. Так и вижу Даура, шагающего в нем по Баден-Бадену, ветер с моря заполаскивает полы плаща. (Есть ли в Баден-Бадене море? Неважно! Горы и море он мог увидеть всюду, это единственное, что ему принадлежало.)

Вместо фотографии бабушки с дедушкой – мы с Лёней улыбаемся приветливо со стены. (Тишкова тоже звали в Сухум, но он ни в какую: «В качестве кого я туда поеду? В качестве мужа лучшего друга их национального героя?») Черноголовые птицы с красными клювами тревожно выглядывали из травы…

А в эпицентре мы с Дауром в обнимку на фоне винтажного комода Лии Орловой, вид у меня легкомысленный и счастливый. Недаром Лия ревновала его ко мне.