(– Шли мы как-то с Дауром, – рассказывает Бахнов. – Заворачиваем с Тверской на улицу Герцена. Я – коренной москвич. И Даур – яркое лицо кавказской национальности, ни кола ни двора, ни определенного места работы, ни московской прописки. Нас останавливает милиция.

– Ваши документы? – обращается милиционер… ко мне.

– Он со мной, – говорит Даур.

И мы спокойно двинули дальше…)

Дело оставалось за «немногим» – собрать творческое наследие Даура – в разных местах и у разных людей. Желая облегчить себе задачу, я имела неосторожность обратиться за помощью к Тажигуль и мгновенно понесла урон. Она поехала к Адгуру и забрала у него большой дневник в кожаном переплете, куда записывал Даур свои философские размышления, остроумные наблюдения, какие-то фрагменты и сюжеты – своим особым сочным величавым языком, полным неожиданных сравнений, пышных наворотов, это были абсолютные жемчужины, много раз он мне читал оттуда зарисовки, стихи, байки о жизни, смерти – это ж мой любимый жанр.

Я замечтала посвятить в грядущей книге целый раздел его «опавшим листьям». Каково же было мое разочарование, когда Тажигуль строгим голосом объявила, что дневник Даура она никогда не отдаст и никому не покажет. Это после того, как я еле умолила ее забрать хоть что-то у кого-нибудь и встретиться со мной в метро! Она отказывалась внять гласу рассудка, только твердила:

– Он сам сказал: «Тажигуль, дневник я пишу для себя, а не для печати»!

Не в силах убедить правообладательницу, что писательский дневник – нескончаемая книга, тренажер, инструментарий, но с ним надо умеючи обращаться, я попросила ее заглянуть, вдруг ей покажется возможным поместить в книгу… ну, скажем, описание природы, заметки об искусстве, размышления о войне…

– Он не велел, и я не загляну! – сказала она как отрезала – и увезла дневник Даура к себе в далекие Фанские горы или пустыню Кара-Кум.

Зато сугубо личные заметки на дискетах, где друг мой поверял органайзеру сердечные тайны, приплыли именно ко мне. Порой я упрекала Даура, что у него не очень-то получаются в романе любовные сцены. Мол, ему следует учиться, учиться и учиться у Генри Миллера.

– А что я могу сделать, если я такой целомудренный?! – восклицал Даур. – И у меня было совсем немного женщин – всего человек шестьсот!..

Открыть эти файлы по техническим причинам удалось только Лёне Тишкову. И я возблагодарила небеса, что нас с Дауром связывала исключительно крепкая мужская дружба.

Постепенно с ужасным скрипом и некоторым скандалом что-то стало докатываться до меня. Более того, ко всеобщей радости, я обнаружила бесследно исчезнувшую беседу Татьяны Бек и Даура «Огонь в очаге». Оба собеседника понятия не имели, где она и стоит ли ее вытаскивать на свет божий. «У нас с Дауром, – говорила Таня, – сложились весьма причудливые отношения – мы постоянно ссорились».

– Ежели в одной натуре дар и дурь не расколоть – это значит: о Дауре позаботился Господь, – писала Татьяна Бек в девяносто шестом году. – Да, я любила чужестранца, прекрасного как дикий брег, меня тянуло петь и драться и ртом ловить летящий снег… Его щека как правило была небрита. Он был мне ближе брата. Быта не замечал… – в девяносто седьмом.

В июле 2001-го в Кельне написаны такие строки:

Целый год он был всюду и везде, я встречала его у нас в Коломенском и ощущала поблизости, шагая по Тверскому бульвару, иногда мы виделись во сне, он молча выступал из темноты, как будто в свете свечи. Вдруг из какой-то книжки вылетел и полетел, как лист осенний, номер его телефона. Таня Бек рассказывала, что на полях ее стихотворения, посвященного Дауру, в сборнике «Узор из трещин», появилась свежая надпись – его рукой простым карандашом: