– Завидуэш, старый черт! – беззлобно осклабился писаный черкесский красавец.

– Завидую, – сознался Звягинцев. Это относилось к поджарой, узкой, как каминная кочерга, фигуре спасателя.

– А я болэю, – непонятно зачем, добавил Ахмет. – Ангина, знаэш…

– Вижу, что болеешь, – промычал Звягинцев, оттесняя Ахмета от двери и просачиваясь в помещение.

Ахмет мягко отступал, с чисто восточным коварством сдавая позиции: он незаметно пододвинул низкую лавку, и Звягинцев, который не видел ничего, что находилось ниже его толстого живота, споткнулся о нее и едва не сломал себе шею.

Ахмет загоготал и скрылся за дверью, ведущей в большую комнату, служащую гостиной.

Звягинцев последовал за ним.

Ахмет быстро одевался. Он уже успел натянуть на себя брюки и теперь возился с рубашкой: торс Ахмета был покрыт невероятным количеством черных упругих волос, которые производили на женщин просто фантастическое впечатление.

Вот и теперь одна из них лежала на широкой низкой тахте, натянув простыню до подбородка. Ее одежда валялась на полу рядом с тахтой. Звягинцев смерил ее скептическим взглядом: еще одна вырвавшаяся на свободу домохозяйка попалась на Ахметов крючок.

А точнее, мощный крюк.

– Значит, болеешь? – еще раз поинтересовался Пал Палыч.

– Никому нэ запрэщэно.

– А это, стало быть, лекарство. – Он кивнул головой в сторону застывшей под простыней женщины.

– Угу.

– Грелка, – тихо сказал Пал Палыч и легонько ткнул Ахмета кулаком в живот.

– Угу.

– Ты время зря не теряешь, – продолжал издеваться Звягинцев.

– Слушай, да! – Невозмутимый черкес наконец-то вышел из себя и прошипел: – Нэ смэй так о женьщин!

– Ладно тебе.

– Сэрдцэ мое, собирайся, иди к подъемнику… Я скоро буду.

Девушка кивнула, не сводя взгляда со Звягинцева.

– Отвэрнис, папаша, – сказал Ахмет.

Звягинцев повернулся к девушке спиной и направился в угол, к единственному в комнате письменному столу: там стояла Васькина печатная машинка – устрашающего вида «Ундервуд», похожий на богато инкрустированный гроб.

Сейчас «Ундервуд» был зачехлен, что страшно удивило Звягинцева: Васька никогда не позволял себе ничего подобного, он был слишком ленив, чтобы зачехлять и расчехлять машинку.

– Это еще что такое? – пробормотал Звягинцев себе под нос и почти тотчас же получил ответ. На столе, рядом с машинкой, лежал листок бумаги, заполненный разболтанным ундервудовским шрифтом: «УЕХАЛ В ГОРОД ОТВОЗИТЬ РУКОПИСЬ. БУДУ ЗАВТРА К ВЕЧЕРУ. ПРИВЕТ ДЕДУ. ВАСИЛИЙ».

Звягинцев озадачился еще больше. С одной стороны, ему польстило, что Васька не забыл старика (привет был адресован ему, Василий давно называл Звягинцева дедом, и об этом знали все), с другой стороны…

Какую это рукопись собирался отвозить в город Васька? Последняя, законченная, благополучно отправилась в Москву две недели назад вместе с семейством заводчиков чау-чау, которым Василий так задурил мозги, что они взяли рукопись – лишь бы отвязаться от него.

Рукопись называлась «Танго мертвеца» (Васька обожал подобные леденящие душу названия).

Сразу же после отъезда собаководов Василий засел за новый опус с рабочим названием «Кровавое воскресенье». Он написал всего лишь пятьдесят страниц, в то время как обычный объем его страшилок составлял четыреста. Только Звягинцев был в курсе его графоманской статистики, Васька даже читал ему несколько глав из новой книги. Они не виделись около двух дней, но написать за это время триста пятьдесят страниц физически невозможно. Даже при Васькином прилежании.

Интересно, какую рукопись он повез в город?

Пока Звягинцев предавался размышлениям на эту тему, девушка Ахмета покинула гостеприимный филиал публичного дома, а Ахмет успел полностью одеться.