Инквизитор не стал спорить.

– Пусть. А вы, Гнасий, все-таки не пейте больше. Необязательно лично снимать пробу с каждой бутыли настойки, которую монастырь отправляет в столицу. А то письмо ваше наделало такого шума! Одни говорили, что надо благословлять народ на паломничество к святому месту. А другие – что надо сжечь Шаавхази как рассадник ереси. На ваше счастье, у нас не одни дураки и фанатики работают, мы умеем отличать алкогольные бредни от видений, насланных врагом рода человеческого.

Отец Гнасий молчал. Шани чувствовал, что ему очень стыдно. Впрочем, надо просто потерпеть. У ворот монастыря они распрощаются, и инквизитор останется со своей правдой, а отец Гнасий – со своей.

Тогда, лежа в повозке, Шани понял еще одну вещь, которая определила всю его дальнейшую жизнь. Неважно, что ты знаешь и можешь, во что веришь, а во что нет. Нетрудно найти или придумать то, за что тебя могут отправить на костер. Поэтому пока лучше молчать и не задавать неправильных вопросов, чтобы потом, со временем, подняться над теми, кто имеет здесь власть, и уже ничего не бояться. Так что вперед и вверх, другого пути не существует.

Повозка дрогнула и остановилась.

– Смотрите, Грегор, – сказал отец Гнасий, – небо на востоке проясняется. Завтра будет солнечный день.

Впрочем, намерение Шани до поры до времени оставаться незаметным прожило недолго. Виной тому была крестьянская повозка, которая через два дня после казни ведьмы появилась у стен монастыря. Шани, который все это время пребывал в состоянии подавленной задумчивости, отправился посмотреть на прибывших.

Поскольку Кривушки были податным поселком монастыря Шаавхази, то крестьяне частенько появлялись в монастыре с головами сыра, мясом, молоком и прочей снедью, от которой у Шани до сих пор болел живот. Организм, привыкший к земной молекулярной еде, изо всех сил сопротивлялся натуральным продуктам, начиная, впрочем, потихоньку адаптироваться. Кушай что дают или ложись и умирай.

Монастырь не оставался в долгу перед поселком. Помимо церковных таинств, монахи лечили крестьян и обучали их детей чтению и письму. Одним словом, все были довольны друг другом.

Приехавшие как раз нуждались в срочной медицинской помощи. Шани мигом оттеснили за спины любопытных монахов, и он урывками видел, как из повозки достают бледного до синевы парня, как воет и заламывает руки от горя молодая женщина (должно быть, жена или сестра), а Авиль отдает короткие распоряжения, приказывая нести больного в лекарский зал. Мелькнула изуродованная окровавленная нога, и Шани ойкнул от страха. Один из монахов застонал и отскочил в сторону, готовясь расстаться с утренней трапезой.

– Что, Авиль? – спросил отец Гнасий, который уже спешил на помощь. Как человек с самыми крепкими нервами, он всегда ассистировал Авилю.

Авиль поморщился и безнадежно махнул рукой.

– Ногу не спасти, – коротко ответил он.

Женщина на мгновение умолкла, а потом зарыдала еще громче, перемежая мольбы с грязной руганью.

– Не спасти! – прикрикнул на нее Авиль, и женщина тотчас же замолчала, словно лишилась дара речи. – Будем отнимать, там уже ничего не соберешь. Кости целой нет!

Женщина стояла, раскачиваясь, словно сомнамбула, и сплетая пальцы в молитвенном жесте, а потом вдруг рухнула на колени и заголосила:

– Отцы, радетели, ну как же так?! Заступника ради помогите! Помрет ведь! Рубить будете – помрет. Я вдовой останусь, а дома семеро детей! Как же быть-то, какого святого молить?!

Авиль устало вздохнул и махнул собравшимся. Повинуясь его жесту, двое послушников подхватили женщину и оттащили в сторону. Крестьянка продолжала причитать, но уже как-то бездумно, автоматически, словно внутренне успела смириться с потерей мужа и теперь вела себя так, как требовал заведенный порядок. Муж вряд ли выживет, поэтому она плачет, кусает пальцы и путает молитвы и проклятия. Так положено, и от нее самой ничего не зависит.